Среди марьградских мужчин — к ним прилипло идиотское название «Свящённые» и еще более нелепое «Явреи», и было этих мужчин больше, чем сейчас, — среди них в какой-то момент едва не восторжествовало радикальное: прекратить любую помощь Местным. И по части быта — этим с самого начала занимался Саша Речицын, — и медицинскую. Радикализм обосновывали человечностью: люди кладут свои бесценные жизни на нелюдей, жизни которых никчемны! Между прочим, среди активистов был и Матвей Смолёв; он даже предлагал применить силу — держать Речицына и Осокину взаперти. До тех пор, пока нелюди не вымрут.

Александр тогда только посмеялся и предложил: «Ага, попробуйте». Марина же твердо объявила, что она врач и ее дело, если не лечить, то хотя бы просто помогать. Кому помогать, спрашивали ее, ты что, ветеринар? Мы одного корня, отвечала она. А сохранились бы в Марьграде, не исчезли бы загадочным образом все до единого животные — в беде не бросала бы и их.

Назревал серьезный конфликт. Мнения разделились. Решающее слово осталось за Марией. Она очень кротко попросила всех Свящённых подняться на Отшиб и еще кротче произнесла всего несколько слов. Предельно простых, обыденных. Воспроизвести их в точности позже не сумел никто. Это было что-то вроде: «Ребята, вы что?»

И тему сняли с повестки раз и навсегда.

Марина такого не умела. Но любили и ее, просто по-другому. Марию действительно любили и почитали, чуть ли не молились на нее. Она была «над», как отчаянно ни противилась бы этому. Нет, все сложнее: она была одновременно и «с», и «над». Стоило Марии появиться среди Местных — те сбегались толпами, и следовали за ней всюду, и сопровождали до самого входа на уровень, для них недоступный.

А Марина была только «с». Абсолютно своя для соседок по Отшибу и для Свящённых. Добрый доктор, умница, красавица… позитивная, жизнерадостная — несмотря на запредельные нагрузки и даже на выкидыш. О котором, впрочем, первое время никто не знал. Кроме, наверное, Марии…

Что до Местных, они Марину любили по-своему — уважали, слушались, но и побаивались. Была она с ними строга. По необходимости. Первое их поколение — можно сказать, поколение родоначальников нового вида — болело непрерывно и почти поголовно. В следующих поколениях, в Местных, родившихся уже здесь, это несколько улеглось — эволюция, однако… А первые мучились жутко. Мало того, что хвори непонятны; донимала крайняя уязвимость к мельчайшим физическим воздействиям. Особой ловкостью взрослые Местные и ныне не отличаются. Дети-то вполне координированы и, кстати, довольно адекватны умственно. С возрастом деградируют, и начинается: например, неловко повернулся, слегка стукнулся лбом — шишка мгновенно, да не простая. У нынешних еще куда ни шло, а у «отцов и матерей-основателей» шишка вздувалась до размеров самой головы, а то и крупнее. Складки это позволяют, но боль, по-видимому, чудовищная; несчастный пронзительно воет, мечется хаотически, получает новые травмы… Марина исхитрялась обездвиживать такого страдальца буквально на мгновение и вводить эмпирически найденное успокоительное-обезболивающее. Укол сам по себе воспринимался как дополнительная боль, зато действовал быстро. И тогда Марине приходилось вскрывать нарост, сцеживать квазикровь вперемешку с квазигноем, колоть еще, потому что боль возвращалась… Потом все, как правило, проходило. Правда, один такой пациент умер прямо под скальпелем, но лишь один. Все остальные блаженно исцелялись — до следующего случая.

Вот и закрепилась за Мариной репутация избавительницы от боли через боль же. Уважали, подчинялись, но побаивались. Некоторые даже роптали. Она не уставала объяснять: врач жалеет не как все, врач бывает безжалостен как раз из сострадания. Слушали, кивали коричневыми своими складчатыми головами. И ничего не понимали…

Аналогично с режимом их питания. В самые первые дни процветало трупоедство. Это было кошмарное зрелище… К счастью, очень скоро они распробовали металл. Жрать умерших перестали, как отрезало. Переключились на железки, в агрессивных кислотах вымачиваемые. К счастью-то к счастью, но ведь необходимы им еще углеводы и грубая клетчатка, так Марина установила опять же эмпирически. Но это, видите ли, невкусно! Что на одном железе неизбежны преждевременное увядание и смерть, причем мучительная — попробуй растолкуй! Дети прислушиваются, взрослые же ерепенятся, а у них и без того смертность высокая. Марине удавалось убеждать. И улучшение очень даже обозначилось, особенно у второго и третьего поколений. Возможно, естественный отбор так сработал.

Потом Марина родила. Она долго отказывалась от зачатия (которое — искусственное ради анонимности — сама сопровождала для других). Да и по возрасту не обязана была рожать. Однако решилась. Поначалу тоже из чувства долга: учить сверстниц не успевала, они и не рвались — не вдохновляла их перспектива проводить столько времени среди Местных. А Марина, вероятно, что-то почувствовала — и стала единственной уже во втором смысле: ее дочь, Марина-младшая, частично унаследовала память и знания матери. И, конечно, долг долгом, а материнские чувства проявились у Марины-старшей в полной мере.

Третий смысл уникальности стал для Марины-мамы последним. Год с небольшим назад она стремительно мутировала — единственная из всех, кто избежал этого изначально. Успела сказать, что, наверное, заразилась. Ее, уже в новом облике, устроили на пустующем уровне, резервном для Местных. Надеялись, что выживет хотя бы так.

Зря надеялись.

Теперь вместо старшей Марины — младшая. Очень старается; все очень боятся за нее; а она очень беспечна.

***

Рассказчик замолчал. На лице его появилось искательное выражение. Игорь выдавил:

— Спасибо.

Анциферов выдохнул, расправил плечи, стал выглядеть по-былому вальяжно. Вопросил звучным бархатным баритоном, достойным лектора общества «Знание»:

— Может быть, у вас есть вопросы? Впрочем, я, конечно же, понимаю: узнать такое о своей женщине нелегко, даже если она… э-э… неизвестно чья женщина. Примите мои глубочайшие соболезнования.

Заткнись уже, мысленно взмолился Игорь. Взял себя в руки, ответил:

— Один вопрос конкретный: где похоронена?

Анциферов ответил с той же важностью:

— Видите ли, этого я вам в точности не скажу, это лучше к Александру. Он в свое время усиленно копал вблизи границы, вот и пригодилось. И для Марины Станиславовны, и для Марии Григорьевны, и для других наших усопших… э-э… женщин. Я, разумеется, сопровождал каждую в последний, так сказать, путь, но указать координаты не смогу, ибо на поверхность выбираюсь… э-э… нечасто. А Александр там бывает, бывает. У нас там, можно сказать, кладбище. С видом на Залив. Правда, вид — это условно, поскольку…

Игорь перебил:

— Спасибо, я понял. Другие мои вопросы — самого общего плана. Задам их позже.

— Совершенно верно! — обрадовался Анциферов. — Тоже имею… э-э… не столько вопросы, сколько соображения, но тоже общего плана. Однако обсуждать их следует при наличии кворума и никак иначе.

Игорь взглянул на него в упор, постарался не мигать. Анциферов заметно стушевался. Кашлянул, открыл было рот, но в этот момент из холла донеслось дребезжание переговорника.

10.06.49, четверг / неопределенность

Сначала Петин голос, затем Маринин. Слов почти не разобрать, Игорь уловил только: «Воды ни в коем случае!». Тон — жесткий, командный. Потом девушка появилась в «переговорной», выпалила:

— Мне нужно срочно… — осеклась, заговорила чуть спокойнее: — Извините, что перебиваю…

— Мы как раз закончили, — успокоил ее Игорь.

— От нас позвонили, мне срочно нужно туда, к себе. Еще раз извините, — она развела руками, — самой мне не пройти…

Игорь молча поднялся, а Анциферов спросил:

— Что случилось?

— Бабушке Тане плохо, похоже на инсульт. Девчонки в панике. Я проинструктировала, но это первичное, да и справятся ли… Нужно срочно… Игорь, я только медсумку возьму из комнаты.