– Пойдемте, ваше высочество, уже начали гаснуть фонарики. Праздник подходит к концу.

Карета ждала нас неподалеку от дворца, и уже спустя десять минут мы были в таверне, в которой остановились, и в которой все остальные члены нашего отряда уже, поди, срали без задних ног, ну, может, молодожены только не спали, а кое-чем поинтересней занимались.

– Ваше высочество, – возле очага в общем зале сидел какой-то человек, который поднялся, как только мы вошли. А я-то еще удивился, почему хозяин не запер дверь. а у него здесь добровольный охранник появился. Человек приблизился, и я сумел разглядеть на нем офицерскую форму Российской армии. – Я еду с поручением от ее величества Елизаветы Петровны. Поручик Голицын, к вашим услугам.

– Доброй ночи, поручик, – я нахмурился. – Что-то случилось? И откуда вы узнали, что я здесь?

– На самом деле, это случайность. Фатум, если можно так назвать нашу встречу. На самом деле я ехал в Киль, чтобы передать вам пожелание ее величества как можно скорейшего вашего возвращения.

– Да что случилось? – невольно вскричал я, чувствуя, как сердце в который раз за день падает куда-то в желудок.

– Ее величеству нездоровиться. У нее… – он кашлянул, затем оглянулся и наклонился ко мне поближе, переходя на шепот. – У нее случилась падучая, и теперь она боится, что однажды не сможет подняться.

– Ох, черт, – я взлохматил свой немного отросший ежик. Я не знал, что Елизавета унаследовала болезнь своего отца. Зато понятна ее озабоченность, у меня был друг, страдающий эпилепсией, так он говорил, что, когда начинается аура, перед приступом, внезапно появляется ничем не обоснованный страх смерти. Вот только «падучая» не лечится даже в мое время. Есть лекарства, снижающие интенсивность и частоту приступов, но не излечивающие до конца. – Что-то еще?

– Да, – Голицын снова обернулся, еще больше понизив голос. – Я знаю, что в вашей свите находится камер-паж Александр Суворов, – утвердительно кивнул и он продолжил. – Случилось несчастье. Его отца Василия Ивановича убили во время подавления восстания на одном из заводов Демидова. – Я нащупал за спиной стул и сел, ошарашенно глядя на поручика. Вот это номер. К тому же, он не сказал, кто именно убил Василия Ивановича, и не были ли в этом замешаны сами Демидовы. Может быть, сотрудник Тайной канцелярии что-то сумел нарыть на заводчиков? Это нужно непременно выяснить. Но для этого нужно как можно скорее вернуться домой. Домой? Да, теперь уже действительно, домой.

– Петр Федорович, ваше высочество! – я приставил руку в перчатке ко лбу, потому что сегодня был на редкость ясный, хоть и дюже морозный день, и посмотрел на скачущего в нашу сторону всадника, заслонив глаза от слепящего яркого солнца.

– Ну что там еще произошло? – пробормотал я и поморщился, заметив насмешливо-сочувствующий взгляд Румянцева. Вот паразит, смешно ему. Хотя, будь на моем месте кто-то еще, я бы тоже с удовольствием посмеялся бы. Ситуация-то действительно развивалась забавная, почти до истерики. К счастью мы уже ехали из Ораниенбаума обратно в Петербург, успев сделать все, что я запланировал на сегодня, иначе точно была бы истерика, вот только, похоже, что на этот раз у меня. Тем временем всадник подъехал ближе, и я узнал в нем Ивана Лопухина.

И все-таки что-то мне удалось внедрить в этом времени. Я привил своему двору любовь к теплой одежде, во всяком случае зимой. Потому что, убивайте меня, но камзол с накинутым сверху плащом, пусть он хоть трижды подбит мехом, это, сука, камзол, на который сверху накинули плащ. В свое время, живя в Сибири больше десяти лет, я освоил одну простую истину: сибиряк не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается. Правда, это не помешало мне самому замерзнуть до смерти, но это уже дела минувших дел, как говориться. А ввел я в моду свитер. Да-да, самый обычный свитер, заставив его связать плотнее, чем обычно делали, изготовляя шерстяные рубахи, и оснастить воротником. Сначала к моей новой обнове отнеслись скептически, потом распробовали. Я ни в коем случае не призывал надевать его на официальные мероприятия, там продолжал царствовать камзол, но как домашняя одежда свитера вполне подошли. Некоторые изменения претерпела и верхняя одежда. Это все еще оставались плащи, только они в обязательном порядке обзавелись рукавами, до этого рукава были далеко не на каждом плаще, и подбивка мехом шла основательная, с выходом наружу в виде оторочек и широких воротников. Нечто подобное носили, как это ни странно, в более древних временах и меня всегда не покидала мысль, что же в итоге пошло с одеждой и модой в целом не так, на какую-то кривоватую дорожку мода свернула, если честно. Так что, одним из пунктов моих планов, если им суждено будет сбыться, стояло упрощение всех форм великосветского гардероба до приемлемого уровня, и, по-моему, освободить крестьян, хоть я и не собирался пока этого делать, будет проще, чем заставить дворян стать в этом плане более аскетичными. Но ничего, поживем-увидим, я могу быть очень упрямым.

– Ее величество призывает к себе, Петр Федорович, – Лопухин поравнялся со мной и на ходу выпалил поручение. – Говорит, что умирает, и что ей надо перед смертью вам много наказов успеть дать.

Я только рыкнул, пуская коня рысью, а сзади до меня донеслись тщательно скрываемые смешки. Нечто подобное, я, конечно, предполагал, как только опознал Лопухина в несшемся ко мне всаднике, но, ей богу, это уже становится невыносимым! Вот только делать было нечего, и я понесся прямиком в Зимний едва ли не галопом. Чем быстрее я доберусь до тетушкиных покоев, тем сильнее облегчу себе жизнь, потому что в противном случае страдать мне придется долго и мучительно.

Началось все с того, что я примчался в Петербург, оставив далеко позади Георга с его хитромудрой женушкой и половиной охраны, как только узнал про то, что Елизавета не здорова. Мы ехали, почти не отдыхая, только коней меняли на почтовых станциях, довольствуясь коротким сном, после столь же редких перекусов.

В Петербург мы въехали грязные, вонючие, потому что уже пятый день не могли как следует вымыться, и осунувшиеся. Во дворце мне сообщили, что Елизавета все еще не вставала с постели и даже министров принимала в спальне, настолько ей плохо. Вот честно, я даже начал подозревать самое худшее, и ворвался в спальню к государыне даже не переодевшись. Сначала мне действительно показалось, что тетушка едва ли при смерти, но, подойдя поближе, увидел, что она не бледная, а очень обильно напудрена. Но даже рисовая пудра не смогла скрыть вполне здорового румянца. Окинув взглядом комнату, я убедился, что не все так уж и плохо, потому что, когда все действительно ужасно, не пытаются спрятать тарелку со всевозможными сладостями под одеяло.

– Петруша, душа моя, ты приехал, – проговорила Елизавета слабым, дрожащим голосом и картинно поднесла руку ко лбу. – Я-то уже и не надеялась вновь тебя когда-то увидеть, – подойдя к постели вплотную, я сел на стул, стоящий возле ложа «умирающей» императрицы, и втянул носом воздух, пропитанный терпкими духами, а отнюдь не впитывающийся даже, кажется, в стены запах присущий всем тяжело больным людям.

– Ну что вы, тетушка, как вы только могли подумать, что я могу не поспешить, узнав о вашей болезни, – похоже, что максимум, куда меня теперь отпустят, это до Москвы и обратно, возможно, с заездом в Новгород, а, может быть и без этого заезда, и то, вряд ли. Во всяком случае в ближайшее время, до того момента, пока я не женюсь и у меня сын не появится.

– Я молила Бога, чтобы он позволил нам с тобой снова встретиться, – я криво улыбнулся и похлопал ее по руке, лежащей на постели, в то время как вторую она все также прижимала ко лбу.

– И Господь услышал ваши молитвы, и я верю, что сейчас все будет хорошо. А теперь позвольте мне уже пойти переодеться, да пот с грязью с себя смыть, а то я удивляюсь, как же вы, тетушка, вообще меня узнали.