— И третья задача: патрулирование Города и окрестностей парными патрулями. Это я тебя завтра с утра проинструктирую. Вопросы есть?

— Никак нет, Сергей Николаевич.

— Добро. Тоже, небось, оправиться мечтаешь? Ступай, Сережа, потом найди Арсения, передай ему, что пока ты в его распоряжении. Заняться есть чем. Площадку разровнять под палатки… ну да Арсений скажет. А к двадцати трем — сюда, с первой сменой патрулей.

— Есть.

Пару секунд спустя Коммодор скомандовал:

— Старшой! Стоять! А доложи-ка мне, что у вас с мобильниками? Натащили, поди, вот и массовая цель готова при виде со спутников.

Тьфу, добавил он про себя.

— Никак нет, това… Сергей Николаевич! — отрапортовал Шульга. — Согласно инструкции, по прибытии в зону операции…

— Стоп! Слово «зона» запрещаю! В полосу спецоперации!

— Виноват! Согласно инструкции, по прибытии в полосу операции все сим-карты из смартфонов личного состава извлечены, упакованы в заблаговременно подготовленные и подписанные упаковки и переданы мне на ответственное хранение!

— Добро, добро… По твою ответственность тезка! Все, действуй.

— Есть.

***

Коммодор вернулся в кабинет, а мысли его вернулись к «портянке»: как это «беременности не отмечено»? И это, выходит, Маньяк, скажем мягко, нафантазировал? Или принял желаемое — а может, и нежелаемое — за действительное? Или просто схалтурили, реальные медосмотры перед отправкой на практику провести поленились, хотя и положено, сто пудов, а взяли да поставили нужную дату на старых данных? Это проверять долго, муторно, да и ни к чему. Виновных разве что наказать за халатность, только ведь уйма лет минула. Их, виновных, одних, как говорится, уж нет, а те далече. Срок давности опять же.

Так, это ни о чем, это отставить. Попросить Иванова И. И., чтобы попристальнее поработали с окружением Осокиной М. С. и Шиловой М. Г.? Чтобы аккуратно, этак по душам, побеседовали на предмет личной жизни пропавших девушек? Навели чтобы на откровения об их бойфрендах?

Тоже отставить, скомандовал себе Коммодор. Излишнее рвение — ну его. Сыском они там, в центре, пускай сами озадачиваются, а мне тут во многия знания — известно что.

Дата: неопределенность

Федюня трудился что было сил.

— Ах ты ж гуля моя гулюшка… — приговаривал он сдавленно. — Ах ты ж каково́ под фостиком у тобе тёпло… ровно́ како́ у матки в утробе́… а я вот таково́ ишшо… ах ты ж… ах ты ж…

Лавуня то и дело подвзвизгивала, все тоньше и тоньше, но при этом не упускала критиковать да руководить:

— Шибче, шибче, шибче… экий лентяй… старайся, ну… вот так муженек… шибче, шибче… на совесть старайся…

Федюня и старался на совесть. Что лентяем прозывает — это, он понимал, от «карахтера». А старался, по всему выходило, не зря: вот Лавуня перестала командовать, визги участились, сделались совсем тонюсенькими, почти что до неслышимости, а вот она замолкла, окостенела, будто в судороге, скрутилась вся, выдернулась из-под Федюни, пихнула его ножкой, откатилась на кровати, глазки закрыла, задышала тяжко.

Тоже и он: ухнул, рыкнул, в другую сторону откатился, тоже задышал.

Полежали так. Он и засыпать начал было, да Лавуня не позволила:

— Эй, муженек, — она хихикнула, — спать в ночь будешь, а то и в ночь не будешь. Ай не пондравилося тебе, ась?

— Что ты, что ты, Лавунюшка-голубушка! — встрепенулся Федюня. — Как же ж не пондравилося! — Добавил мечтательно: — Ишшо и ро́дишь таперя… двоёх — мальца да девицу…

— Чего удумал, — презрительно протянула она. — Нет. Выкуси. Ро́дить не стану. Выкину.

— Ай! Пошто ж таково́-то?

— Пошто-пошто… А вот по то! Потому — как ро́дишь, так и баловаться уж не придется. Старухи так сказывали. А мне не баловаться нельзя. Давай-ка, помело дырявое, не спи, захрапел уже, ишь! Ты давай сызнова старайся, да на совесть!

Она опять хихикнула, перевернулась, привелась в готовность.

— Сердечи́шко мое, — забормотал Федюня, — дык я ведь… каково́ ёно, голубушка… отдышатися бы мене… таково́ ведь и взаправдо́чки со свету сжи́вуся…

— Старый ты, — вынесла вердикт Лавуня. — Сживу со свету, не сумлевайся, а себе молодого подыщу. Я вот, ты гляди, больная да слабая, намедни чуть не помёрла, а все одно баловаться желаю! А ты, гляди, вона какой…

— Колешко свёрбится… — невпопад пожаловался он.

Лавуня вдруг сменила гнев на милость, заворковала пронзительно:

— Ай! Колешко? Ой да ты ж болявый мой, да несчастный ты мой… Дай-ка приголублю колешко-то…

Протянула ручку, потеребила больное место. Заныло еще сильнее, но почему-то Федюня воспрял, почувствовал себя в силе и возобновил старания. На совесть.

Потом задремали оба. Потом Лавуня пробормотала:

— Эй, муженек, кушать желаю… Вкусненького желаю…

Безжалостно толкнула Федюню в бок, приказала:

— Неча дрыхнуть, мымрюк ты ленивый! Беги, желёзок мне вкусненьких добудь, не то не подпущу боле! Пшел, пшел!

И правда, вспомнил он — весь Путников гостинец, что приносил суженой, уже съеден. Как тот Путник баял? Апатит? Спору нетути, апатит у женушки отмённый.

Делать нечего. Сполз с кровати, кое-как оделся, отправился к себе. Может, там что осталось?

Дохромал. На столе — три желёзки, впопыхах позабыл их тута. Укусны́е желёзки, да мало троёх-то. Прогонит Лавуня с троймя-то. Надо́бно сыскати поболе. На «нуль» иттити — енто нет, енто пущай лутшэе прогонит, хучь насовсем. Стал быть — он посмотрел вниз, на пол, — стал быть, надо́бно на́верьх спущатися. Тож, конечно, прогнати может — тама желёзки-то обнаковенные, не сказати особо́ укусны́е. Како́ быти?..

Федюня обратил, наконец, внимание на листок, прижатый миской и исписанный. Прочитал. Вздохнул горестно: э, мил человёк мудан Путник, енто ж когда ж ты посулённое притаранишь?.. Жди-пожди тобе… Вздохнул еще тяжелее: на́верьх-то спущатися, а ишшо боле того опосля сюды вниз подниматися — а колешко-то?

Решил: отлежуся мало-мало. Глядишь, и поотпустит, и силов прибавится.

В фатерку не пошел. Прилег на лавчонку, начал было мечтать сладко: а уж Лавуне перепритараню, так с ей и побалу… Не домечтал — уснул.

***

Пациент всегда прав.

Так когда-то учила Марину мама. И поясняла: на самом деле говорилось — не в этом нашем времени и не в этих наших местах, — клиент всегда прав, или покупатель всегда прав. Читай книжки, дочка, там о тех местах и тех временах, которые забывать негоже.

Марина размышляла об этом и еще о другом разном, поднимаясь со своего уровня «девять» на нулевой. Четыреста шестьдесят ступенек, да по проспектам, да по параллельным узким коридорам… хватает на поразмышлять-повспоминать. Правда, уровни с седьмого по первый хотелось преодолеть побыстрее, там время быстрое, Мариной нелюбимое, но все равно — проскочишь, а уже сколько передумано…

…Книжки, да. Марина к ним пристрастилась, мама радовалась. Но воспринимались эти книжки как сказки. Веселые или грустные, со счастливым концом или с трагическим, яркие или «в пастельных тонах»… очень Марине нравилось это словосочетание — «в пастельных тонах»… Все они — сказки, что про Дюймовочку, что про даму с собачкой. Марина читала, ясно воображала себя то порхающей от цветка к цветку, то прогуливающейся по набережной Ялты, но, отложив книжку, еще яснее осознавала: настоящее — вот оно. Град Марьград, его уровни, его обитатели. Другого ничего нет.

Еще были учебники. Мама занималась с ней и со всеми ее сестрицами-подружками по разным предметам. Чудно́, удивлялась тогда Марина: предмет — его можно руками потрогать, а, например, арифметику или химию разве потрогаешь? Или еще слово: дисциплина. Это вообще-то — вести себя правильно. А, например, физика или русский язык — при чем тут поведение?

Но осваивала все охотно — было интересно. Когда мамы не стало, продолжила заниматься, сестриц-подружек уговорила. Те послушались. Они Марину-старшую всегда слушались, вот и Марину-младшую — почти так же. Конечно, форс держали: дескать, ты, Маришка, мала еще нам указывать… но, в общем, слушались. Разве что книжками не увлекались, но это и при маме так было. Предпочитали сказки в виде фильмов, концертов, шоу развлекательных, записанных не пойми где и не пойми когда… Ну, еще склонность проявили кто к чему: Иришка и Аньчик — к оранжереям; дядя Саша им понатаскал семян, удобрений, грунтов таких-сяких мешками, книжек опять-таки, но специальных, с руководствами как что выращивать. Олюшка с Томочкой рукодельничали по-всякому — шили да вышивали, рисовали да лепили… Кто что. А сама Марина — книжки читала и, главное, медициной занималась. По маминым стопам. И, отчасти, по ее памяти.