Упругая волна ударила в грудь, замедлила неистовый натиск тела. Лют двигался медленнее, вяз, как муха в меде, коварная волна плеснула в рот, и он поперхнулся. На макушку упала холодная ладонь, небо загустело, круг солнца изломился рябью. Вода хлынула в ноздри, ноги потеряли твердь. Лют забарахтался и окутался роем пузырьков.

Наконец с трудом вынырнул, изо рта вылетел кашель пополам с водой. В груди ныло, черная дыра сквозила холодом. Вилы в воздухе не было видно. Разом обрушилась ночь: кромешная, глухая, черная, как деготь. Лют поплелся, волны вяло катились от груди к берегу. Вода теплая, но что с того? Как жить без сердца? А если можно, то зачем?

Дно озера помутнело, сапоги подняли тучу ила, с одежды тугими струями захлестала вода, за витязем остался пенный след, как за кораблем. Вышел на берег, ветер жадно припал к лицу, проткнул одежу ледяными струями, но этот холод не шел ни в какое сравнение с тем, что терзал рваную дыру на месте сердца.

Понурив голову, он поплелся прочь от озера. Вдруг ноздри затрепетали, уловив тонкий аромат. Не веря, он поднял голову, и от гор отразился счастливый крик.

Вила испуганно дернулась, когда Лют упал перед ней на колени. А он смотрел на нее щенячьим взором, только что хвостом не махал. Красавица смущенно отвела взгляд, пряча в глазах недоумение: зачем вернулась, что ей до простого смертного?

– Ты ранен, – сказала она смущенно. – Давай я помогу. Мы славимся врачеванием.

Глаза Люта вспыхнули счастливым огнем. Вила робко положила ему на плечо ладошку. Под кожей гридня разгорелось ярое тепло, которое разом прогнало подступающий холод.

– Где твоя рана? – спросила вила со смешком. – На тебе ни царапины.

Лют тряхнул мокрыми патлами, заговорил с жаром, утопая в бездонных озерах глаз:

– Разве не видишь? Вот она, в груди, напротив сердца. Посмотри на рваную дыру, сочащуюся болью, туда кулак поместится. Зачем ты забрала мое сердце?

Вила сказала насмешливо:

– Зачем оно мне? Да и нет никакой раны.

– Нет есть! – возразил воин горячо. Вила нахмурилась, Лют устыдился грубости голоса, заговорил мягче: – Как только ты улетела, оно рванулось из груди, оставив кровоточащую дыру с обломками. Каждый вдох доставляет пытку. Когда шагаю, то стопы пронзают раскаленные ножи. Если тебе не нужно мое сердце, зачем забрала?

Вила отряхнула платье, заговорила рассерженно:

– Не нужен мне кусок мяса! Много возомнил, человече.

– Тогда прости, – зашептал Лют полубезумно. – Значит, глупое сердце само рванулось за тобой, оставив меня медленно умирать. Теперь мое сердце – ты. Я не смогу жить, если ты далеко. Позволь быть рядом. Не губи!

Лицо вилы дрогнуло, в глазах мелькнуло странное чувство, Лют увидел в чистых озерах свое отражение и содрогнулся от жалости.

– Что ты такое говоришь? – спросила вила. Голос дрогнул и наполнился нежной хрипотцой: – Нужен ты мне!

– Но ты мне нужна! – воскликнул Лют. – Я не могу без тебя. Стоит пропасть твоему прекрасному облику, как мир погружается во тьму, вьюжит убийственная пурга, кошмарные твари разрывают на части. Только твоя красота разгоняет мрак, дает жизнь, я живу, пока вижу тебя. Позволь быть рядом. Если нужен сторожевой пес, я буду им. Буду защищать от ворогов, чтоб никакая сволочь не посмела кинуть косой взгляд, буду приносить сапожки, согревать дыханием изящные ноги. Можешь загнать меня в будку или оставить во дворе. Я вытерплю и жару, и холод, и ливни, и грязь, лишь бы видеть тебя изредка.

Щеки вилы окрасились румянцем, нежным, как утренняя заря. Глаза черноволоски заблестели, голос изменился:

– Ты правда считаешь меня красивой?

Лют всплеснул руками, заговорил жадно, давясь словами, глядя с обожанием в милое лицо:

– Ты самая красивая на свете! Остальные женщины ничто, пар, твои жалкие и бледные тени. Той водой, что ты моешь свои прекрасные ножки, им лицо умывать – великая честь. Они годятся лишь в чернавки, прислуживать тебе, такой нежной, чистой. Весь мир должен тебе поклоняться, как богине, певцы обязаны неустанно воспевать твою красоту, такую трепетную, волнительную, хрупкую, как горный цветок, которую надо оберегать и защищать от напастей. В твоем тереме должны быть сотни слуг, выполняющих любое твое желание. А ночами должны гонять комаров, давить этих мерзких тварей, обрывать крылья, дабы не смели коснуться твоей дивной кожи, не тревожили тонкий слух. И все должны петь и смешить тебя, чтобы мир становился краше от твоей улыбки. Ведь от нее войны остановятся, волки и овцы будут ходить рядом, самый последний ублюдок раскается в злодеяниях и ринется рвать цветы, дабы сложить к твоим ногам букет.

Она сказала прерывистым голосом:

– Довольно. Что такое говоришь?

– Правду, – сказал Лют жарко. – Хотя ты права, я не способен точно передать твою красу. Прости скудный язык. Но посмотри мне в глаза, может, чувства, что рвут мне грудь, отражаются там. Пожалуйста, прочти их. Прочти мое благоговение, дикий восторг перед твоей красотой.

Вила жадно всмотрелась в дрожащие глаза воина, заполненные ее отражением. Лют услышал тихий вздох, дернулся от нежного касания ладони. Потерся щекой, как довольный щенок, и восторженно заскулил.

Гридень продолжал шептать горячечные, полубезумные слова, не понимая, откуда их знает. Вила слабо протестовала, но слушала жадно, в глубине дрожащих глаз мелькала растерянность.

Лют охрип, язык еле шевелился, колени онемели. Но какое это имеет значение, если рядом прекраснейшая женщина? Рядом, не убегает и слушает, изредка поглаживая его мокрые волосы.

– Прекрати, – попросила она слабым голосом. – Что ты говоришь?

– Нет, не могу, – сказал Лют упрямо. – Ты – лучшая женщина. Каждая тварь, птицы, звери, деревья, горы, даже ветер должны тебе это говорить, восхищаться тобой. Солнце не смеет тебя будить острыми лучами, не смеет жечь твою нежную кожу. Дозволь я поднимусь на небо и схвачусь с Дажьбогом, сброшу с колесницы, если он осмелится светить щитом раньше твоего пробуждения! Отныне весь мир будет просыпаться не раньше тебя и одновременно с тобой засыпать – всё по твоей воле.

– Сумасшедший, замолчи, пока боги не услышали, – сказала она испуганно.

– Что мне ярость богов? – усмехнулся Лют горько. – Лишь бы ты не карала меня неласковым взглядом, не удалялась прочь, была рядом. Даже Чернобог не накажет сильнее, чем ты.

Вила вскричала с отчаянием, в ее глазах блестели слезы:

– Прекрати, не мучай меня!

Лют вскрикнул: дыра в груди выстрелила ледяными копьями, тело скрутила жесточайшая судорога. Но и такое наказание ему показалось слишком мягким.

Он припал лбом к точеным ступням, обхватил грубыми ручищами стройные ножки. Вила дернулась, как ужаленная, неуверенно опустила руки на мокрую голову Люта и стала перебирать пряди.

Лют тонул в блаженстве, сладко жмурился, осыпал кожу ног поцелуями. Над головой испуганно вскрикнули, в груди шевельнулось нехорошее предчувствие. Но не успел он поднять голову, как ворот мокрой рубахи впился в шею и могучий рывок отбросил его в сторону.

Воин покатился по траве, мигом вскочил, трясясь от ярости, солнце хищно отразилось на клинке. На него злобно уставилась рослая старуха: подтянутое тело было скрыто густой шерстью, а стебли травы ломались под ударами копыт. Темными створками ворот за спиной раскинулись кожистые крылья, на спину через плечи были заброшены мохнатые мешки грудей. Лицо перекосилось от злости, темные губы раздвинулись, грозно блеснули клыки – длинные, острые, как иглы. На пальцах выделялись длинные желтые когти – хищно загнутые, готовые раздробить камень.

Вила бросилась к прибывшему чудищу, волосы взвились черным вихрем. У Люта защемило в груди от подобной красоты и испуга в глазах чаровницы.

– Нянюшка, нет! – крикнула она просяще. – Этот добрый молодец спас меня. Он хороший.

Она сказала… Лют расцвел, как весенний луг, в груди возгорелся костер – жаркий, способный отогреть мир зимой.