Иван Максимович… Едва ли. Петя — и подумать-то смешно. Павел Алексеевич… Не верится. Матвей Константинович… Этот, по правде говоря, тоже внимание проявляет… Помнится, и к маме проявлял, только та его сторонилась. И к ней, Марине-младшей, проявляет. Странным образом: придет иногда, сядет в уголке. Смотрит, молчит. Посидит так — и на выход. Еще запах от него бывает… не противный, нет, но чужой какой-то… машинный, что ли…

Грустно. Наверное, так надо, но грустно. Мама была Марина Станиславовна, а она — Марина Батьковна. И все девчонки ее поколения — Батьковны. Безотцовщина.

В кабинет заполошно сунулась черноглазая сестрица-подружка Томочка.

— Маришка, все бросай, бегом давай! Там На-Всё-Про-Всё пришел, а с собой привел, ты не поверишь, дядечку! Говорит, с той стороны! И тебя требует! По Марины, говорит, по Осокиной душу пришел!

Марина рывком вскочила, опрокинув кресло. Вдруг ее качнуло, в глазах помутилось. Но это сразу прошло, только во рту пересохло. Шепнула:

— Бегу…

Сначала шагом, потом бегом. Томочка сзади частила:

— Видный мужчина, представительный, хотя и в годах! И в черном весь, с ног до головы! А я сначала не сообразила, откуда это с той стороны, а он говорит, из большого мира, ну я и поняла, только не поверила, а На-Всё-Про-Всё стоит кивает, а он-то врать не станет, а тот в прихожей как встал, так там и стоит ждет, тебя ждет, ой, Маришка…

Марина отстраненно и холодно отметила, что никаких предчувствий у нее не было. Разве что, изредка, незначительная сердечная аритмия, но это ни при чем, это точно ни при чем.

Влетела в прихожую, все расступились.

Да, мужчина. Да, средних лет. Да, весь в черном. Да, видный, можно так сказать. Нет. Чужой, незнакомый. В унаследованной от мамы памяти, в той ее части, что всегда была в плотном тумане, приоткрылось окошко. Нет. Совершенно другое лицо. Весь облик другой.

Не он.

Жить расхотелось.

— Марина, — произнес пришелец. Как-то растерянно произнес.

— Я вас не знаю, — твердо сказала она.

Развернулась, пошла прочь.

— Марина! — крикнул он. — Я Игорь!

Вот. А мама завещала ждать Андрея.

Марина бездумно поплутала по Отшибу, обнаружила себя в дальней оранжерее, у нелюбимой стены-невидимки-обманки. За ней сиял яркий день, коварно звала к себе лесная опушка, но не осенняя, как бывало всегда, а безусловно весенняя.

Марина подтянула к себе плетеное креслице, села, уставилась на несуществующий лес, ни о чем не думая.

***

Игорь оторопел. Да ведь это же она! Необъяснимо юная, моложе даже, чем была тогда, двадцать лет назад, — но она, она, она! Вспомнилось, словно свет зажегся в темной комнате: почти одно лицо с любимой актрисой детства — чьего детства, моего? отца? деда? — да пропади оно все! — одно лицо с Анастасией Вертинской, только глаза не синие, а серые, одно лицо с его Гуттиэре, а он, любивший и умевший плавать, был ее Человеком-амфибией!

Он выкрикнул: «Марина!», кинулся вслед.

В дверном проеме внезапно выросла тучная фигура. Очень старая женщина строго вопросила:

— Вы в своем уме, молодой человек?

— Пустите! — прохрипел он.

— А вы меня силой отшвырните, — предложила та.

Раздался Сашин голос:

— Леонидовна, он ей вреда не сделает.

— Почем я знаю? Он не в себе, я не вижу, что ли?

Точно, мелькнуло у Игоря в голове, не в себе.

— Леонидовна, — это снова Саша, — я с ним пойду. Прослежу, чтобы все тихо-мирно…

— Ох, Сашка… Ну, смотри мне…

— Спасибо, — пробормотал Игорь.

— В кабинете гляньте, — донеслось сзади.

Вдвоем они наведались в какой-то, и впрямь, кабинетик. Никого. В спальне, должно быть, предположил Саша. Тоже пусто.

— А тогда в оранжереях, больше негде ей быть, ага.

Прошерстили несколько — Игорь не считал — оранжерей. В самой дальней противоположная от входа сторона была с прорехой, а за ней манил к себе фантасмагорический лес. Бред, бред, сказал себе Игорь. И увидел у той прорехи плетеное садовое кресло, а в нем фигурку женщины… девушки.

Она услышала шаги, повернула голову, и тут свет в глазах Игоря начал быстро меркнуть. Сил не стало.

Успел впустить в мозг надоедливое воспоминание, добившееся, наконец, своего. Оно, это воспоминание, сообщило: в отделе 31/3 тебе, Маньяк, втолковывали, что стимулятор действует от двенадцати до пятнадцати часов. Гарантировано — двенадцать, дальше на ваш стрех и риск, если вы ишак. А двенадцать часов будете как Геракл в Стране чудес. Но потом опадете, как жухлый лист. И прожухаете еще столько же. Если при опадании шею не сломаете. Имейте в виду.

Успел также обозвать себя дятлом: не поимел в виду, вылетело напрочь.

Последним, что воспринял, оседая на какой-то куст, был голос девушки: «Ой! Дядя Саша!»

Ее голос, узнал он. Ее.

И отклю…

Дата: неопределенность

…чился.

Нет, теперь включился. Осознал это, приоткрыл глаза. Под потолком пара ламп дневного света. Не горят. Лежать мягко. Укрыт чем-то легким, но теплым. Пощупал. Да, одеяло. Подушка под головой. Слегка нагрелась. Потер ногу о ногу. Похоже, раздет.

Услышал тихое:

— С добрым утром.

Повернул голову. Она. На стуле рядом с его койкой. Коротко остриженные каштановые волосы. Серые глаза сейчас почти черны. Взгляд напряженный. Просторная светло-салатовая куртка, на шее стетоскоп.

Откашлялся, ответил:

— С добрым утром.

Сел на койке. Так и есть, раздет. Осмотрелся. Типичная одноместная больничная палата. У противоположной стены столик на колесиках, на нем склянки, резиновые трубки, тонометр, какие-то нехитрые приборы. Над столиком неяркая лампа на гибком держателе. В дальнем углу инвалидное кресло. Рядом то ли скамья, то ли короткая кушетка, накрытая простынкой.

— Как вы чувствуете себя? — спросила Марина, пряча глаза.

— Да нормально…

Чертовщина какая-то.

— Тогда, пожалуйста, пересядьте вот сюда, — Марина показала на кушетку.

— Я не одет, — пробормотал он.

— А я врач! Врачея, точнее, но это все равно… Необходимо прослушать вас. И давление измерить. Хотя бы это. Не капризничайте!

— Да я ничего…

Решился, приподнял одеяло. Слава Богу, трусы на месте.

…Через несколько минут Марина подвела итог:

— Ничего патологического не прослушивается, давление в норме, визуально тоже норма. Но, полагаю, необходимы еще сутки покоя. Так что с вами было? У вас есть соображения? Перепугали нас до смерти…

Снова вспыхнуло воспоминание об инструктаже. И дополнилось: низенький пухлый малый, позывной Бурят, заканчивает тем, что после двенадцатичасовой отключки целесообразны двенадцать часов без подвигов. Без суперменства. Постельный режим не обязателен, но подвиги категорически не показаны. Опять же, говорит, на ваш страх и риск, но учитывайте: организм потребует восстановления, а вам может приспичить повторить инъекцию, так вот это чревато форсированным привыканием, наподобие наркозависимости в крайне тяжелой форме, и, в дальнейшем, при неразумном вашем поведении, нарастающим отказом всех систем с практически неизбежным летальным исходом. Три-четыре таких сеанса — и ку-ку, заключил тогда Бурят.

Спасибо, подумал Игорь, что стимулятор хотя бы не такой свирепый, каким кололи бойцов в недоброй памяти годы нестабильности: те продолжали переть в атаку с чуть ли не оторванными руками… Вслух он проговорил:

— Есть соображения. Сутки не сутки, а половина суток нужна. Черт побери…

— Александр Васильевич сказал, вы принимали что-то стимулирующее. Предположил, что причина в этом.

Игорь кивнул. Смущенно признался:

— Азарт зашкалил… Нужно было поддержать силы, а о последствиях совершенно забыл… Ишак… — Добавил: — Можно я уже оденусь?

Марина улыбнулась, но как-то невесело:

— Мужчины… как мальчишки… Одевайтесь, конечно. Приводите себя в порядок, санузел вон там. Потом завтракать. И попробуете объяснить мне хоть что-нибудь, хорошо? Я вообще ничего не понимаю… И простите за вчерашнее. Нервный срыв, наверное.