– Ты почти угадал, – прокаркал тот ехидно. – Но ты недооцениваешь силу моего подлого разума. Я ведь все-таки ДУМАТЕЛЬ! Я знаю, как обезопасить Безмятежную. Есть одно средство… Одно-единственное.

– Какое?

– Боюсь, оно тебе не понравится…

– Какое средство?!

Внезапно образ старика окутался струящимся маревом… И вдруг он обернулся юной зеленоглазой самкой маака.

Скромно потупившись и держа руками края крыльев, она, за неимением одежды, безуспешно пыталась прикрыть ими прелестную грудь.

– Не надо… – прошептала девушка. – Не уговаривай меня… Я знаю точно, тебе это не понравится…

– Да говори же ты! – взорвался Лабастьер, чувствуя, что краснеет. – Хватит тебе играть со мной в свои дурацкие игры!

Юная самка моментально превратилась обратно в старого ублюдка, и тот, криво улыбаясь, прошамкал:

– Надо уничтожить Землю.

– Что?.. – не поверил своим ушам Лабастьер.

– Надо уничтожить Землю, – повторил думатель, злобно щурясь. И добавил: – И я знаю, как.

И в тот же миг король увидел яркую, словно реальную, картину: огромная туша Золотого Замка, рассекая черную пустоту мироздания, мчится к неприметной желтой звезде…

– Запаса полония на борту хватит на то, чтобы превратить земное Солнце в сверхновую.

– Но ведь там миллионы бабочек! – ужаснулся Лабастьер.

– Но там же и ОН, – возразил думатель.

– Ты хочешь, чтобы я взял на свою совесть ответственность за такое безумное решение?

– Пусть оно будет на моей совести. Ты же должен думать только о безопасности своих подданных.

– Почему же тогда ты обратился ко мне?

– Потому что только рука одного из Лабастьеров может оживить корабль. А мне с этим не повезло, ты ведь знаешь это не хуже меня… И кто-то еще должен прикрепить к моему надлобью обруч мнемодатчика управления.

– Эта идея чудовищна…

– Мир Земли болен. Мы не в силах его излечить. И когда-нибудь эта болезнь доберется до вас. Вы – вывезенные оттуда здоровые ростки… А «гнилые корни следует отсекать», – гласит ваша же пословица…

– Ты предлагал то же самое моему отцу, моему деду?..

– Нет, – поколебавшись, отозвался думатель. – Но не потому, что я не додумался до этого раньше. Просто тогда мне было что терять. Я был молод. Но не сейчас. Так что, решайся… Ведь, когда я умру, такого шанса у тебя не будет…

– Никто! Никто не в праве принимать подобные решения! – воскликнул Лабастьер так возбужденно, что ему даже показалось, что произнес он эти слова не мысленно, а вслух.

Но нет, слуховая память подсказала ему, что ничего, кроме легкого покрапывания ночного моросящего дождика, он на самом деле не слышал.

– Оставь меня, – попросил он. – Дай мне отдохнуть.

Думатель не отозвался. Но не почувствовал Лабастьер и характерного облегчения, которое всегда испытывал в тот миг, когда тот покидал его. Однако, взбудораженный беседой, он не обратил на это внимания, а поднявшись с кресла, прошел из библиотеки в спальню и вышел на веранду.

Если бы не повышенная влажность, он бы обязательно полетал в ночном небе, чтобы успокоить расшалившиеся нервы. Но хватало и ночной прохлады, остужающей его тело.

Дипт и Дент, войдя в фазу полнолуния, отчетливо освещали столицу. Как любит он этот мир! Какими чуждыми и враждебными рисуются ему прочно сидящие теперь в его памяти земные картины.

Город маака – бесформенное нагромождение тысяч полупрозрачных сфер, соединяющихся между собой переплетением труб-коридоров, с обугленными и обезображенными кислотами пиками сторожевых башен… Город махаон, словно уродливая опухоль вздувшийся над поверхностью земли зеленой полусферой изорванного, обвисшего нелепыми лохмотьями флуонового купола… Отвратительные зловонные подземелия приамов…

– Позволь мне сказать тебе еще только несколько слов, и я исчезну, – вновь влез в его мысли думатель.

– Говори, – разрешил король, испытывая досаду от того, что не замечал в себе его присутствия.

– Когда-то давно, уничтожив свой мир, бескрылые надеялись продолжить себя в нас – искусственно созданных ими существах. И это им почти удалось. Почти! Они допустили ошибку, сделав бабочек предрасположенными к телепатии. Думатели у маака, бессрочники у махаонов… А в конечном итоге – ОН, существо в тысячи раз более страшное, чем убитый тобой т’анг. Мир бабочек двигался к самоуничтожению даже быстрее, чем мир бескрылых.

Лишь счастливая случайность привела сюда, на Безмятежную, бабочек, лишенных порочного свойства телепатии. Лишь тут мир может развиваться дальше, приближаясь к идеалу, о котором мечтала наша мать Ливьен. Земной же мир бабочек – неудачная попытка, память о которой должна исчезнуть вместе с памятью о мире бескрылых, прежде чем метастазы болезни доберутся сюда.

– Хватит! – рявкнул Лабастьер вслух. Тут, на веранде, он не боялся разбудить своим голосом Мариэль. – Между прочим, и на Безмятежной есть телепаты – ты, я, мой сын…

– Я думал об этом и знаю, как использовать этот факт во благо и только во благо. Я продумал и многое другое. Например: приближаясь к Земле, я неминуемо попаду в ЕГО поле, и ОН подчинит меня себе. Но я рассчитал траекторию таким образом, что скорость, с которой мой космический корабль будет нестись к земному солнцу, будет к тому времени уже столь велика, что, при всем желании, я не смогу ничего изменить…

– Дядюшка! – взмолился Лабастьер Шестой, вернувшись в спальню, заползая на гамак и пристраиваясь рядом со спящей женой. – Пожалуйста, отпусти меня! Я же сказал тебе: я не считаю себя вправе уничтожить целый мир…

– Но ты не можешь устраниться от защиты мира Безмятежной. Ты – король.

– Уйди! – Лабастьер вложил в это слово всю боль, которая накопилась в нем.

Седовласый старец с добрыми и мудрыми глазами, появившийся перед его мысленным взором, понимающе покачал головой.

– Ты устал. Ноша, которую я взвалил на тебя, слишком тяжела…

И тут же старец обернулся зеленоглазой самкой. Та, обольстительно улыбнувшись, закончила:

– Я ухожу. Но мы не прощаемся…

Послав королю воздушный поцелуй, она расправила крылья. Стройное тело открылось ему во всей своей наготе. Но лишь на миг, спустя который самка взмахнула крыльями и улетела в ночь.

Чужой разум покинул его сознание. Чувствуя приятное облегчение во всем теле, Лабастьер потянулся и, повернувшись на бок, ткнулся носом в шею Мариэль. Выходка думателя с превращением в самку показалась ему даже забавной. Но последняя его мысль перед тем, как он забылся сном, была далеко не из приятных:

«У меня есть только два пути: или уничтожить мир Земли, или убить думателя… То-то порадуется Жайер…»

В назначенный час в селение въехал целый десяток сороконогов, оседланных основательно вооруженными воинами короля. Сопровождаемый приветственными криками подданных, Лабастьер Шестой со свитой проследовали к деревенской площади, где все уже было готово к торжественной встрече и пиру.

Увидев их первой, одна из тех самок-махаон, что занимались сервировкой, ударила костяным пестиком в кожу бонга.

– Наконец-то! – поднявшись с рогожки, радостным поклоном встретил короля и его спутников Дент-Вайар, которого Мариэль по праву считала родным отцом. – Мой дом принадлежит вам! А я уж думал, Ваше Величество, вы так никогда и не порадуете нас своим посещением. А где же внук? Я хочу видеть внука!

– Лабастьер Седьмой остался в столице, – развел руками король, спрыгнув с сороконога.

Сельчане разочарованно зашептались, но Лаан вернул им веселость шуткой в своем духе:

– Так что ждите правнуков! – и подмигнул.

Обнимая отца, Мариэль переждала взрыв хохота и пояснила:

– Принц Лабастьер и сын Ракши Кахар неразлучны, и оба они одинаково трепетно относятся к Найаль, дочери Лаана. Со дня на день она проходит махаонский обряд зрелости, и юноши, хоть и очень хотели поехать с нами, не пожелали ее оставить. Боюсь, когда-нибудь они будут соперничать за право взять ее в диагональ.