Вовсе незнакомыми были слова, явно означавшие неких представителей фауны – «кот», «муравьи» и «светляки», но это абсолютно ничего не доказывало, ведь это могли быть и просто устаревшие названия и имена вымерших или даже сказочных зверей. А наличие в тексте таких неизвестных персонажей-бабочек, как Дент-Дайан, Охотник и Первобабочка-мать говорило лишь о том, что «Книга» – осколок чего-то большего, возможно, что и существовавшей когда-то, но погибшей культуры.

Мариэль поделилась этим соображением с мужем, и тот согласился с ней, пойдя при этом в уничижении предков еще дальше, чем она.

– Полная дребедень, – заявил он, оторвавшись от «Реестра дозволенных приспособлений» и выслушав несколько прочитанных Мариэль строф. – Туманно и претенциозно.

– А мне кажется, что-то здесь все-таки есть. И уж точно, это красиво. Вот, например:

– Разве это не про нас?!

– Хм, – пожал плечами Лабастьер, – про нас? Про дождь вообще ничего не ясно, а про улиток… Вот уж не думал, что тебе понравится сравнение с ракочервем. Гнусная, надо сказать, тварь… Впрочем, – добавил он, заметив, что Мариэль хмурится, – я в этом ничего не понимаю. Пусть будет про нас… Дай-ка, я лучше поцелую тебя.

Выполнив это намерение, он вновь уткнулся в приглянувшийся ему свиток:

– Ты только послушай: «Строго-настрого, под страхом смерти, запрещается создавать устройства, позволяющие читать чужие мысли…» Ха! Выходит, это возможно? Вот же гадость…

Так и бежало их время в ожидании появления сына. (Хоть Лабастьер и с некоторым недоверием выслушал мать-королеву, утверждавшую, что у королей Безмятежной не бывает дочерей, он таки был вынужден признать: действительно, он никогда и ничего не слыхал о самках, в жилах которых с рождения текла бы королевская кровь.)

И этот час настал. Схватки, отошедшие воды… Короля не пускали в комнату, где две пожилые бабочки-маака помогали Мариэль разродиться от бремени. Волнению его не было границ, он прислушивался к звукам, доносящимся из-за перекрытия, то и дело заставляя замолчать друзей, дежуривших в гостиной вместе с ним…

Эти дни он почти не спал, но все же в тот момент, когда все и произошло, он как раз на миг задремал в плетеном кресле.

– Свершилось, – тронул его плечо церемониймейстер Жайер, выводя из забытья, – королева зовет вас, Ваше Величество.

И он вбежал в комнату, воздух которой был пропитан благовониями, и первое, что он увидел, было бледное осунувшееся, но словно светящееся изнутри, лицо любимой на розовом шелке подушек. Но серые глаза ее были сухими и ясными… И она смотрела на мужа так, словно одержала победу и ожидала от него похвалы.

Он скользнул взглядом… К ее груди, к той самой груди, которой доселе с трепетом касался только он, извиваясь и подрагивая, присосалось продолговатое зелено-коричневое мохнатое существо…

– Как ты? – выдавил из себя Лабастьер Шестой, – как ты, любимая?

– Мы – в порядке, – ответила ему Мариэль, сделав особый нажим на слове «мы». – А вот ты плохо выглядишь, милый. Тебе надо поспать.

– Спать?! – вскричал король так, словно в его присутствии было произнесено неприличное слово. – Никогда!

Гусеничка вздрогнула и, оторвавшись от соска, огляделась по сторонам.

Тихо засмеявшись, Мариэль приподняла личинку на вытянутых руках:

– Тогда подержите наследника, Ваше Величество, я попробую встать.

– А ей уже можно? – встревоженно спросил король одну из бабочек-повитух, опасливо разглядывая чадо.

– О да, – покивала пожилая самка, – роды королева перенесла прекрасно.

Делать было нечего, и Лабастьер Шестой дрожащими руками принял личинку.

Та, внезапно перестав извиваться, принюхалась, затем, изогнувшись, ткнулась ему в рукав и задумчиво пожевала материю. Потом фыркнула, глянула на отца черными бусинками глаз и вдруг… чихнула и заразительно хихикнула.

И десяток столпившихся за спиной короля приближенных, не удержавшись, расхохотались ей в ответ.

– Да здравствует принц Лабастьер Седьмой! – торжественно провозгласил Лаан и тут же, склонившись к уху короля, заговорчески добавил: – Все как нельзя вовремя. Сегодня Фиам сообщила мне, что настала и ее очередь.

…Пестуемый заботливыми няньками, принц-гусеница быстро рос и набирал в весе. В коротких перерывах между поглощением пищи он, заразительно хохоча, носился или по дворцу, или по внутреннему дворцовому садику, а иногда, под присмотром счастливых родителей, и по розовому мху Площади Согласия. В такие моменты над площадью зависало по несколько бабочек, с умилением наблюдавших за его проказами.

А выглядел он отменно. Наслаждаясь материнством, Мариэль, не без помощи Фиам и Тилии, то и дело шила ему все новые наряды, а шерстку на тех частях тела, которые не закрывала материя, регулярно расчесывала гребнем из раковины.

Кстати, и Фиам, и Тилия помогали подруге не совсем бескорыстно: решено было, что комбинезончики Лабастьера Седьмого, каждый из которых он одевал лишь по два-три раза, будут «по наследству» передаваться и их будущим чадам. Тем более, что выяснилось: беременны обе.

Известный столичный художник, маака Даламо, вызвался вылепить портрет-скульптуру юного наследника престола. Материалом послужила голубая глина с вкраплениями редких камешков, раскрашенная затем во все необходимые цвета. Портрет по просьбе молодой королевы установили в спальне, чтобы она могла любоваться им даже тогда, когда гусеничка станет бабочкой. Точно такую же скульптуру художник соорудил и для королевы-матери, души не чаявшей во внуке.

– Когда он со мной, – говорила Суолия сыну, – мне кажется, что я вновь стала молоденькой самкой, ведь он точь-в-точь такой же, каким, Ваше Величество, были вы.

А в положенный природой срок Седьмой, внезапно став серьезным и деловитым, соорудил себе в садике дворца кокон и закуклился. Через некоторое время кокон с куколкой с великими предосторожностями был перенесен оттуда в заранее приготовленную для наследника опочивальню.

И вот тут в жизни королевской четы наступило долгожданное блаженное затишье. Только теперь, ожидая появления принца-бабочки, они смогли позволить себе в полной мере насладиться обществом друг друга. Целыми днями они, прогуливаясь, летали по столице, и Лабастьер рассказывал Мариэль обо всем, что связывает его с тем или иным живописным уголком.

А по ночам король на практике показывал жене то, чему научила его Фиам. И Мариэль оказалась способной ученицей. Кроме всего прочего, ей пришлось внять и наставлениям королевы-матери, обучившей ее приемам контрацепции, ведь по традиции короли Безмятежной всегда имели только одного сына.

Возможно, Лабастьер и не позволил бы себе так беззаботно отдыхать, ведь дел в королевстве было невпроворот. Но ведь ждать того дня, когда его должна была осенить обещанная великая мудрость, осталось так недолго, что не стоило пока и браться за что-то серьезное.

И они упивались свободой. Иногда они выводили из стойла мающегося бездельем Умника и верхом мчались за край столицы. Там, вдали от всех, зайдя не слишком глубоко в лес, они вновь занимались любовью, имея возможность взлетать и падать вниз, не разжимая объятий, так, что сердца у каждого из них готовы были выскочить из груди. Никто не мог их увидеть тут, лишь сороконог озадаченно, но с явным интересом, поглядывал на них.

Единственное, что поначалу беспокоило Лабастьера, это то, что за ним числился «должок» перед Лааном. Ведь тот теперь находился точно в том же затруднительном положении, в котором был и сам Лабастьер, когда ему на помощь пришла Фиам. Однажды, не выдержав недосказанности, он прямо спросил Мариэль, готова ли та поступить также самоотверженно, как поступила самка-махаон их диагонали. Конечно же, в тайне он надеялся на то, что Мариэль откажется. Но вышло по-другому.