Но несмотря ни на что, Лабастьер не менял тактику и с непоколебимым хладнокровием не перестраивал свои ряды. Его армада неотвратимо приближалась к куполу.

Наан смотрела во все (чужие) глаза. Насколько она знала, в междоусобицах маака и махаонов последние или побеждали, или, как минимум, успешно противостояли неприятелю благодаря исконным фанатизму и упорству, несмотря на изобретательность первых в технических уловках. Но в этом бою все было наоборот. Лабастьер как будто бы и не замечал своих потерь.

И вот, оказавшись прямо над куполом, его армия рассыпалась в разные стороны. Воины, разлетаясь от центра, зависали таким образом, что распределились в одной плоскости несколькими концентрическими кругами все большего и большего диаметра. Армия махаонов оказалась как раз под этой плоскостью.

И когда перестроение завершилось, каждый из Лабастьеров вытянул руку, и на ладони ближайшего из них Наан увидела маленький тускло мерцающий сиреневым шарик. Лабастьер сжал его в кулаке, а затем, раскрыв ладонь, одновременно с остальными уронил эту горошину вниз.

Наан увидела, что воздух между ней и приближающимся войском махаонов слегка помутнел и задрожал легкой рябью, так, словно наполнился знойным маревом. Легкая пелена окутала собою все махаонское полчище. А затем произошло невообразимое. Прозрачный «мешок» с невиданной скоростью и силой начал сжиматься к центру, сминая и волоча по воздуху обезумевших махаонов.

Лишь минуту был слышен хор их приглушенных предсмертных криков и хруст ломающихся костей, а спустя это время только что заполненное махаонами пространство опустело, образовавшийся же в центре темно-бордовый шар из спрессованных тел диаметром всего лишь с десяток метров рухнул вниз.

Об этом страшном оружии бескрылых – «гравитационной ловушке» – Наан слышала от репетиторов. Рассказ о нём служил прекрасной иллюстрацией жестокости древних гигантов и их изощренности в искусстве уничтожения себе подобных… Но она и представить не могла, что когда-либо гравиловушка применялась и самими бабочками…

Мертвый шар провалился сквозь разорванный купол, а Лабастьеры, спустившись пониже, принялись методично уничтожать очередями искровиков бестолково мечущихся по поверхности сети наездников…

Спустя кратчайший срок итог боя был решен. Маака плавно опускались на купол, добивая тех немногих, кто в панике не скрылся внизу.

…Следующая картина показалась Наан чем-то знакомой. Где-то она уже видела этот величественный фасад… Да это же то самое здание, в котором она прячется сейчас!.. Императорская мнемотека… Бывшая цитадель счетчиков… Наан, точнее кто-то, кем сейчас была Наан, в окружении нескольких ураний и маака стояла на крыше здания. Двое из маака были Лабастьерами, а один – Рамбаем. И Наан догадалась, что вновь смотрит на мир прошлого глазами святой Ливьен.

Слова, произносимые одним из Лабастьеров, сейчас же подтвердили это:

– Ты можешь считать меня жестоким, о мать, – сказал он, – но ты не можешь не согласиться хотя бы с тем, что я помог маака достичь их древней мечты: махаоны низложены.

Наан почувствовала, как шевелятся ее губы:

– Да. Но прежде ты настолько изменил общество маака, что я не уверена, победа ли это…

– Мне понятна твоя горечь, мать. Но стоит ли горевать об ушедшем? Я знаю, ты никогда не считала, что маака живут правильной жизнью. Ты всегда противопоставляла собственную независимость общепринятым догмам… Ты чувствуешь неудовлетворенность. Она естественна. Секрет в том, что эта победа маака – одновременно и победа махаонов. Пока что ни те, ни другие не осознали этого, но нынешнее общество маака таково, каким вскоре станет и общество махаонов.

– Я бы сказала по-другому. Не маака победили махаонов, а Лабастьер – и тех, и других, – с невеселой усмешкой произнесла Ливьен. – В этой войне есть лишь один победитель – ты. Все остальные – побежденные…

– Лабастьер не имеет родины, – мрачно произнес Рамбай, твердо глядя сыну в глаза. – Лабастьер перестал быть нашим сыном, любовь моя, Ливьен. Теперь он сам себе и мать, и отец, и племя… Мне непонятно только одно: зачем он тратит свое драгоценное время? Зачем ему «порядок» у махаон и маака? У него есть он сам – тысячи Лабастьеров. Вот и устанавливал бы среди них порядки, которые ему нравятся.

– Ошибаешься, отец, – одновременно покачали головами оба Лабастьера, произнося эту фразу синхронно, – мой народ – все бабочки мира; и мой народ любит меня.

…Внезапно Наан ощутила невыносимую тяжесть. Тысячи звуков и тысячи картин одновременно втиснулись в ее оглушенное сознание, ухитряясь оставаться самостоятельными и не смешиваться друг с другом.

Она видела апартаменты сотен дворцов, множество пейзажей лесных массивов, грандиозные строительства подводного Города и межзвездного корабля… и в то же время в различных направлениях летела под облаками – на крыльях и на антигравах. Она видела раболепно склоненные перед собою фигуры придворных, слышала крики пытаемых бунтовщиков и ощущала страстные ласки жен… Она была Лабастьером Первым. И она ужаснулась той психической нагрузке, которая навалилась на нее. Неужели император испытывает эту нагрузку постоянно?!

Невозможно было бы дать достаточно корректную картину восприятия Лабастьера, будь этот участок мнемозаписи выполнен в обычном формате, позволявшем пользователю лишь видеть, слышать и ощущать органами чувств мнемодонора. Но эта запись была произведена во втором, усложненном, формате.

Наан «услышала» мысли Лабастьера, окунулась в его память и подсознание. Так, например, видя гигантский остов космического корабля, она почувствовала безотчетный страх императора перед далями космоса… Но она не сразу поняла все это; сначала, когда в ее рассудок вломился ревущий хаос чужих мыслеобразов, ей показалось, что она просто сошла с ума.

Она почти перестала помнить себя, растворившись в калейдоскопе императорских чувств, сильнейшим из которых была ПЕЧАЛЬ… И тут же острая, невыносимая физическая боль пронзила ее сердце и заставила сосредоточить все внимание на одном из непрерывно сменяющих друг друга и наползающих друг на друга видений…

Самец, вонзивший стальной клинок в сердце Лабастьера, был знаком ей… Да-да! Ведь это ее брат! Но он значительно моложе и еще крылат… Лабастьер прочил его на должность личного архивариуса и был уверен в его беззаветной преданности…

– Зачем? – прохрипел Сын Бога, оседая на пурпурный шелковый ковер.

– Затем, что ты казнил моего отца, – гордо подняв голову, ответил Лайвар, окровавленные руки которого крепко держали два воина-урании, готовые в любой миг уничтожить его.

– Триста лет… Я мог бы убить и твою куколку, но я не сделал этого… – розовая пена выступила на губах Внука Бога. – Я пощадил…

– И ты полагаешь, я должен быть благодарен тебе за это? – Лайвар презрительно сморщился. – Пощада – это унижение…

– Но какой смысл?.. Ведь я бессмертен…

– Что-то не заметно, – недобро усмехнулся Лайвар. – Я никогда не верил этой лживой легенде.

Лабастьер захрипел в судорогах агонии, и Наан почувствовала, как сознание ускользает от нее, как холодеют конечности, и гробовая тишина затягивает ее в себя…

Она покрылась холодным потом. Миг умирания был короток, но ничего страшнее она еще не испытывала. Словно бесконечная закрученная в спираль пропасть всасывала ее в себя, и она мчалась сквозь нее навстречу холодному, бесстрастному, но и безжалостному огню…

Но мнемоноситель уже показывал следующий эпизод, перескочив вперед на несколько дней.

…Ее брат вновь стоял перед императором. И вид его уже не был столь самоуверен.

– Так значит, мое бессмертие – лживая легенда?

– Я так считал… – Лайвар был явно обескуражен.

– Но теперь-то ты признаешь свою ошибку?

– Да… Ты жив… Хотя я своими глазами видел, как ты умер…

– Итак, ты убедился. И если бы сейчас твои руки были свободны, а в одной из них был бы кинжал, как бы ты поступил на этот раз?