— Ступай вон!

— Ты не умеешь любить, Кай Сервилий! ах, есть ли на свете клевета на любимого мной человека, которой я поверю, есть ли на свете гнусный обманщик, лицемер, сикофант, которому я поверю, которому я позволю очернить существо, любимое моим сердцем, есть ли, наконец, даже проступок, которого я не прощу моему милому, моему избраннику? нет, нет, нет!.. ты не умеешь любить, Кай Сервилий!.. нет того средства, которое я не употребила бы для спасения моего избранника; нет той жертвы, которую я не принесла бы ему; нет ничего, что я не испробовала бы, пока есть хоть искра надежды подать руку помощи человеку, упавшему в бездну, пока еще можно спасти, исправить его.

— Люцилла, я уже сказал тебе еще утром, что решился умереть, если Аврелия, это чистое существо, может быть способною к злословию, то… кто же добродетелен?! ступай вон!

— Аврелия пришла к тебе; она просит позволения видеть тебя и объясниться. О, Кай Сервилий, все это ложь.

Она отворила дверь и ввела за руку бледную, трепещущую Аврелию. Катуальда также вошла.

Аврелия упала на колени у порога двери.

— Сервилий… одно слово, — простонала она.

Услышав ее голос, Нобильор встал и тихо проговорил:

— Не ты, а я должен сказать это слово. — Лицемерка!

— Даже тираны позволяют своим жертвам сказать слово в свою защиту, — сказала Люцилла, — я презираю тебя, Кай Сервилий!.. ты сам лицемер; ты трус; ты говоришь и пишешь одно, а делаешь другое!

— Плюю на твое презрение, безнравственная прелестница, безбожница, ты развратила Аврелию.

— Сервилий, — сказала Аврелия рыдая, — прости меня!.. я думала… думала… что это не ты… что это оборотень… я не видела, как ты пришел к нам; не видела, как ушел… кровь на левой руке… собака залаяла…

— Что за глупости ты говоришь? оборотень, собака…

Любовь начала одолевать гнев в сердце доброго помещика; он продолжал больше с грустью, нежели с гневом:

— Аврелия, ты сказала мне, что не любишь меня; я отказался от твоей руки и просил тебя позволить мне быть только твоим другом и защитником до замужества, потому что твой отец сурово обращается с тобою. Чем заслужил я твое презрение, разве я виноват, что стар для тебя, разве я виноват, что моя наружность кажется тебе смешною? я не считал тебя за девушку, способную на злословие и лицемерие. Я не поверил бы доносу на тебя, если б оказался доносчиком кто бы ни было другой… но это — Барилл, которого я знаю с его детства как честного человека, никогда не лгавшего. Его донос разъяснил мне всю странность твоего поступка со мной в саду. Ты не хочешь даже моей дружбы!.. иди же за твоего Лентула или Фламиния, — кто он, не знаю, за мота, негодяя, фальшивого ласкателя!.. с этой минуты я чужой для тебя, совсем чужой… иди вон из моего дома!

Он прошел мимо Аврелии на крыльцо. Люцилла пошла за ним. Толпа все еще не расходилась.

— Друзья, — сказал Нобильор громким голосом, — уйдите, я жив.

Крики радости встретили появление всеми любимого помещика.

На двор вошла Мелхола со своими рабами.

— Еврейка, жидовка! — закричали многие, — чего ей тут надо?

— Я могу помочь вам, добрые люди, выйти из вашей всеобщей путаницы, — сказала Мелхола.

— Или поможешь еще больше запутаться, — насмешливо возразил ей один из присутствовавших.

— Не от тебя ли все это вышло?! — прибавил другой.

— Помощница контрабандистов, укрывательница разбойников! — оглушили Мелхолу возгласы со всех сторон.

— Клиентка Мертвой Головы! — провизжал Вариний.

— Благородная Люцилла, — сказала Мелхола, стараясь протиснуться к крыльцу, — прикажи им…

— Мелхола и Люцилла! — взвизгнул Вариний, — сосед, сосед Сервилий!.. твоя воспитанница и эта жидовка…

— Стакнулись… подкупили Барилла! — перебила Флориана.

— Барилла подкупить нельзя, — возразил Петрей.

— Нет, можно, — сказала Флориана.

— Вот, где корень зла! — загудели все.

— Ступай с моего двора, ростовщица! — вскричал Нобильор гневно.

— Кай Сервилий, — сказала Люцилла, — она, я уверена, все нам объяснит… она одна…

— Молчи! дочь Семпрония и жидовка!.. какое неприличие! — перебил Нобильор еще сердитее.

— Вон, жидовка, вон отсюда! здесь не просят взаймы! камнями ее, кольями, бейте! — закричали многие.

Мелхола убежала.

— Сосед, — сказал Вариний, — теперь мы поняли суть дела.

— Сплетники, бездельники! — воскликнула Люцилла, затопав ногами, обращаясь к Варинию и его жене, — прибавьте к вашим новостям еще один курьез: я скоро убегу из вашего скучного захолустья, несмотря ни на какие замки и затворы; убегу в какой бы ни было омут; провалюсь туда же, куда, по вашим словам, провалился Фламиний, — к мифическому страшилищу, не существующему на свете, — к Мертвой Голове!

Она плюнула и ушла в дом.

Аврелия сидела часа два в лазурном гроте и рыдала, не внимая никаким увещаниям Люциллы, Катуальды и всех десяти рабынь. Напрасно клялись они ей все разъяснить, узнать, уговаривали ее успокоиться и ждать, что будет дальше. Она была неутешна.

— Сервилий презирает меня! — повторяла она беспрестанно. — Сервилий не простит меня!

Толпа разошлась со двора. Стемнело.

— Амиза, Катуальда, да отзовитесь же, выгляньте в окошко! раздался голос из сада.

Катуальда высунулась.

— Кто там? — спросила она.

— Барилл, — ответил голос из сада, — господин послал меня взять госпожу Аврелию домой; уж ночь наступила.

— Тебя выпустили? — удивилась Катуальда.

— Все объяснилось, Катуальда. Я невиновен, как и уверял тебя. Меня не впускают сюда в дом. Доложи госпоже, что пора домой идти.

Катуальда свела Аврелию под руку с лестницы и хотела проводить до ее дома.

— Не ходи, Катуальда, — возразил сириец, — господин очень зол на тебя.

— Объясни же мне, глупый, что заставило тебя устроить такую путаницу, и кто подарил тебе этот плащ с капюшоном? я его тебе не посылала.

— Вчера был у нас богатый господин из Рима…

— Знаю. Он хотел тебя купить?

— Господин не продал.

— Ну!

— Я полюбился этому сенатору; он очень жалел меня и дал, прощаясь, денег. Дабар и другие пристали ко мне, чтоб я угостил их. Я угостил и сам угостился. На трезвого человека вино всегда сильнее действует, чем на пьяницу. Послал ли меня господин за шафранным уксусом, или это мне пригрезилось, — не могу сообразить до сих пор. Я убежал сюда. Я говорил, конечно, о Люцилле, а Кай Сервилий, не заметив, каков я был, принял это гневно. Я, должно быть, вместо имени Люциллы все время произносил твое, госпожа Аврелия.

— О, радость! — вскричала Аврелия, — все объяснилось. Барилл, пойдем к Сервилию; скажи ему все, покайся!

— Нет, дорогая госпожа; избавь меня от этого; твой родитель прибьет меня, если я тут замедлю; я очень болен от побоев. Пойдем домой.

— И я с вами, — сказала Катуальда, — помиримся, Барилл; мне тебя жаль.

— Ты меня не пожалела прежде… не хочу теперь с тобой мириться, буду любить Амизу. Не смей ходить за нами, долговязая!..

— Пойду до пригорка.

— Вот навязчивая оса, не ходи!..

— А я пойду.

— Не спорьте! — сказала Аврелия, — не ходи, Катуальда, я этого не хочу.

Они тихо пошли.

«Странно! — подумала Катуальда, глядя вслед уходящим, — с первой минуты… ростом он стал выше… голос какой-то резкий, точно у него горло охрипло… ноги у него как будто обуты, потому что стучат подошвами… странно… Барилл, воротись!»

Невольник оглянулся. Катуальда подбежала к нему.

— Чего тебе, долговязая?

— Ты говорил, что плащ я прислала, а кто прислал тебе эти щегольские столичные башмаки?

— Башмаки, — повторил сириец, взглянув на свои ноги, и невольно ударил себя по лбу, его голос изменился.

— Это также я прислала? — допытывалась Катуальда.

— Это я купил.

— У кого?

— У еврейки.

— Когда?

— Отстань ты от меня! Пойдем, госпожа. Твой родитель прогневается.

Они пошли дальше. Катуальда следовала за ними тихо издали.

«Голос… голос… за поясом как будто рукоятка кинжала…» — думала она.