— Я охотно разделил бы мой симпозий с музой, если б не имел сказать тебе нечто важное. Я давно ждал случая быть с тобою наедине; давно мне хотелось, Аврелия, высказать тебе все, что таится в моем сердце, и услышать твой ответ, не вынужденный грозными взорами отца, а внушенный тебе свободной мыслью твоего духа. Пойдем в сад, Аврелия!

— Я не знаю, о чем тебе так необходимо говорить со мною, потому что один только ответ услышишь ты, Сервилий, от меня, как при отце, так и без него: воля родителя священна. Покоряясь воле моего отца, я согласна вытерпеть его выговоры за неисправность моих хозяйственных занятий, и буду занимать тебя хоть до заката солнца, если ты сам не пощадишь, не отпустишь меня.

Эти последние слова прозвучали так грустно и жалобно и сопровождались таким глубоким вздохом, что растроганный поэт невольно сам вздохнул в ответ невесте, но, не сказав ни слова, пригласил ее жестом следовать за ним в сад.

Прислуживавшая за завтраком Катуальда в эту минуту явилась в триклиний с огромною корзиною десерта, достаточного на десятерых.

— Мне кажется, — весело заговорила она, — мой добрый новый господин желает кушать десерт под открытым небом… к сожалению, в этом саду нет ни беседок, ни лавочек; негде присесть, кроме огромного дикого камня, что лежит под старою миртой… не беда! я вынесу рогожку моего изделия, красивую, чистую рогожку, и постелю там… ах, нет! я теперь без церемонии принесу хороший ковер: ведь старый господин уже не может теперь прибить меня!..

И не дождавшись ни согласия, ни возражения, веселая галлиянка убежала из комнаты; возвратившись с огромным пестрым ковром, она взвалила на голову корзину с десертом и, придерживая правой рукой это, а левой на плече ковер, пошла, напевая, с террасы в сад за своими господами.

Расстелив ковер на камне и поставив на него корзину, Катуальда весело обратилась к своему господину:

— Желаю тебе приятно скушать десерт, господин!

— Нам вдвоем с Аврелией не съесть так много, — ответил Сервилий, — полакомься и ты!

Он дал Катуальде яблоко и горсть орехов.

— Если б тебе пришлось поскорее раздавать орехи в дверях! — сказала Катуальда с улыбкой, намекая на обычай раздавать орехи домочадцам невесты пред свадьбой, когда жених уводит ее из родительского дома и раздает, преимущественно детям, лакомства в дверях, как бы платя за пропуск.

Веселая невольница ушла. Сервилий и Аврелия остались одни в саду.

Они сидели на огромном, плоском камне под старою, развесистою миртой, защищавшею их от палящих лучей солнца, еще не высоко стоявшего на небе. Все было тихо вокруг; лишь изредка доносились в сад разные отдаленные звуки: то пастух в горах наигрывал на своей тростниковой семиствольной флейте-сиринге простую мелодию вроде бездиезной гаммы, однообразную и заунывную; то кухарка или судомойка стучали чем-нибудь в кухне, то собака на дворе отрывисто тявкала на комаров и мух, мешавших ей спать.

— Ты слышала, Аврелия, чего желает Катуальда? — спросил Сервилий, прервав неловкое молчанье.

— Что? — отозвалась Аврелия, как бы не понимая его вопроса; ее мысли были далеко от ее гостя; она думала о странном известии об участи Аминандра, перемешивая эти мысли с разными хозяйственными соображениями и опасением гнева отца. Ей больше всего теперь хотелось только одного, — чтоб Сервилий поскорее ушел.

— Разве ты не слышала слов Катуальды? она желает, чтобы мне поскорее пришлось раздавать в дверях орехи. А ты желаешь этого?

— К чему напоминать мне об этом, Сервилий! я всегда желаю, чего желает мой отец…

— А твое собственное сердце?

— Кому какое дело до этого!.. мое сердце верует в богов и боится их гнева; мое сердце почитает старших…

— Но любит ли оно меня, Аврелия?

— Любит ли? — повторила девушка, зардевшись ярким румянцем.

— Знаешь ли ты, моя несравненная, моя милая Аврелия, настоящую любовь?

— Люцилла и ты, вы оба так много говорили мне о любви в последние годы, что я в самом деле начала верить в эти чары, но поддаваться им мне нет времени… Помона[13] гонит от меня прочь Венеру.

Аврелия говорила рассеянно, задумчиво играя подвернувшимся листком.

— Но ведь фантазия рисует тебе иногда твое будущее, Аврелия? фантазия уносит тебя далеко от твоих кладовых и прачечных? ты стремишься куда-нибудь, к кому-нибудь?

— Я никуда не стремлюсь, Сервилий, потому что некогда и некуда мне стремиться. Когда батюшка прикажет, я вступлю в твой дом…

— Батюшка, но не твое сердце?

— Опять мое сердце! — уже нетерпеливо воскликнула Аврелия, измяв и бросив свой лист, — сердце есть у тебя и у Люциллы, потому что вы досужие люди, а я…

— Но ведь ты жалеешь твоего учителя, тоскуешь о нем? скажи мне, Аврелия, правду.

— Жалею и тоскую, — это правда. Но разве это может касаться тебя или чего-нибудь такого…

— Это не только близко меня касается, но даже очень важно. Аврелия, моя молодость прошла и бурно и неудачно; я любил и страдал; я понимаю чувства молодого сердца даже, может быть, лучше, нежели ты сама их понимаешь. Последние 15 лет я старался только делать добро всем, кому благая судьба даст мне случай принести пользу. Притеснять и гнать я никого не могу. Если ты не любишь меня, если мой дом не будет для тебя местом счастья, то я не могу насильно ввести тебя в него хозяйкой. Если ты будешь только апатично повиноваться моей власти, апатично принимать мои ласки, платя за Них одною холодностью или искусственным старанием делать вид любящей жены, а твое сердце и мысли будут витать далеко от меня и моего дома, то я не желаю иметь тебя моею женой. В тебе, Аврелия, я нашел именно то, чего искало мое сердце; ты мой идеал.

Послушная, скромная, стыдливая и прекрасная, ты явилась пред моим взором, как путеводная звезда является мореходцу среди темного, облачного неба. Твоя заботливость и угодливость отцу, твоя терпеливость и усердие, неутомимая деятельность по хозяйству, и при этом светлый ум, способный к восприятию высших знаний науки, — все это указало мне в тебе женщину именно такую, как я искал и не мог найти нигде до сих пор; женщину, с которою я мог бы, не опасаясь новых обманов, мирно сидеть у моего очага и разделять мои богатства, как материальные, так и умственные. Мир, среди которого я провел юность, не понял и не оценил меня. Я надеялся, что ты меня поймешь и оценишь. Но, найдя в тебе все, чего искал, я, кажется, одного не нашел в тебе — любви.

— Любви! — точно эхо, равнодушно и рассеянно повторила Аврелия.

— Да, любви; почему ты не любишь меня, Аврелия?

— Я тебя люблю.

— Нет, ты не любишь меня. Это «люблю» опять звучит, как и все твои ответы, одним послушанием отцу и тем, кому он прикажет тебе повиноваться. «Люблю» сердца — не так звучит.

— Как же оно звучит, Сервилий?

— Спроси самое себя об этом.

— Я этого не знаю.

— Аврелия, будь со мною откровенна!.. я хочу видеть тебя счастливою, а не угнетенною. Ты видела, как Катуальда от радости целовала мои ноги, когда я ее купил, только такое искреннее выражение счастья может меня радовать. Не в целовании ног и платья выражается искренняя радость. Катуальда-невольница, оттого и выразила так свои чувства; как же ей иначе их выразить? — свободный, благородный и благовоспитанный человек выражает свою радость и благодарность горячим, братским объятием, поцелуем или крепким пожатием руки при светлой, радостной улыбке и сиянии очей. Я спас Катуальду от побоев, улучшил ее участь; спасу и тебя, Аврелия, спасу и освобожу тебя от самого себя, от ненавистной тебе моей любви!

— Сервилий! — вскричала Аврелия, встрепенувшись; странно прозвучал этот возглас; в нем слышалось скорее недоумение, нежели радость, которой ожидал старик.

— Да, — продолжал он, — если судьба осудила меня на одинокую жизнь, — пусть будет так! никогда не раздам я орехов в дверях. Не хочу никого мучить; не хочу никому навязывать своих чувств.

Вставши с камня, он указал Аврелии на солнце.