– Вэйр? Не злись, а? Я ж за дело… иначе Зег тебя бы просто убил, понимаешь? Эй, ты хоть слышишь, что я говорю?!

Юноша с явной натугой кивнул и снова отвернулся, к огромному облегчению соседей.

Хиг на всякий случай отодвинулся, чтобы не касаться его даже плечом, а Даст поежился: ничего себе. В мальчишку словно демон вселился. Он, конечно, с самого начала был не слишком покладист, но сегодня как с цепи сорвался. Его словно распирает изнутри неугасимая ярость, прямо кипит весь от злости, вот-вот взорвется. И злость эта так и клокочет, плещется в его глазах, как потревоженное море.

Вряд ли пацан сейчас понимает, что ему говорят, – сидит, словно кол проглотивши, сжимает весло так, что столетняя, отполированная до блеска и насквозь просоленная древесина вот-вот треснет. Скулы свело, брови сошлись на переносице, шрам на щеке побелел. Светлые волосы потемнели от грязи, торчат во все стороны страшноватыми колтунами. Из раны на спине до сих пор сочится кровь, но, кажется, он даже боли не чувствует. Вообще ничего не чувствует. Не видит и не слышит к тому же. Как неживой.

Южанин, по примеру Хига, на всякий случай отодвинулся на край лавки, но Вэйр не заметил – так и сидел, неотрывно глядя на бескрайнее синее море. Которое под этим неподвижным взглядом тоже потемнело, заволновалось.

Впрочем, он даже этого не видел. Уставился в пустоту прямо перед собой, сипло дышал и молчал… как самый настоящий безумец.

До вечера пленников никто не беспокоил. Так, пройдет кто-то мимо изнывающих от жары невольников, швырнет им под ноги бурдюк с водой и, раздраженно сплюнув, исчезнет в трюме.

Лишь один или два Краттовых увальня постоянно толклись на палубе, наблюдая за прикованными людьми, которым было некуда деться от горячего южного солнца. Даже Угорь за весь день появился лишь однажды, а мага, создавшего благословенный ветер при переходе, и вовсе было не видать. Он, словно крыса, прятался в одной из кают, не испытывая желания подставлять свою мерзкую рожу под палящее солнце.

Даст, украдкой поглядывая на ставшего подозрительно молчаливым Вэйра, грешным делом опасался, что тот вздумает сделать какую-нибудь глупость. Вскочит, наконец, взорвется или рискнет прыгнуть за борт, хотя бы смертью своей попытавшись отомстить за унизительный плен и регулярные побои.

Но нет. Мальчишка так и не пошевелился до темноты – сидел все в той же неестественной позе и сверлил неподвижным взором равнодушное море, укравшее у него последнюю надежду на спасение.

Он не произнес ни слова даже тогда, когда южанин, обеспокоившись, попытался его растормошить. И не подумал повернуться, чтобы развеять растущую час от часа тревогу соседа, не говоря уж о том, что к заботливо оставленной еде даже не притронулся.

После этого южанину оставалось порадоваться хотя бы тому, что в этой адской жаре до строптивого мальчишки никому не было дела. В том числе и разлегшимся прямо на палубе невольникам, которым, кажется, вообще уже было ни до чего: за время плена большинство из них если не отупели, то уже смирились со своей участью. Никто не пробовал возмущаться. Они покорно ели, когда давали пищу, жадно пили воду, безучастно сидели или лежали, когда им позволяли это делать, и так же равнодушно начинали грести, если Кратту требовалось увеличить скорость.

Вот и Хиг что-то скис. Согнулся чуть ли не до самой палубы, поджал под себя ноги и, вяло теребя толстые цепи, продолжал бормотать под нос что-то непонятное.

Но Даст еще на реке заметил, что люди стали другими. А с утра над ним будто морок повис. Он несколько раз ловил себя на мысли: «А не все ли равно?» – но потом упорно гнал ее прочь, хотя с каждым часом она посещала его голову все чаще и чаще.

Он все с большим равнодушием посматривал за борт, все меньше вспоминал о прошлом и все чаще размышлял о том будущем, что ждет его в жилище неведомого хозяина, куда Угорь, как верный пес, сгонял послушную отару смирившихся со своей судьбой овец. А еще он постоянно ощущал в голове какой-то навязчивый шепоток, советующий плюнуть на все и покориться, чтобы не рисковать, чтобы выжить, ведь жизнь – это все, что у него осталось…

И сопротивляться ему с каждым часом становилось все труднее.

Умом Даст все это понимал. Видел, как прямо на глазах вытягиваются лица соседей, как смиренно опускаются их плечи, все большим равнодушием наполняются глаза и все с большей покорностью они выполняют приказы Зега. Однако даже это понимание не доставляло особого беспокойства. Так, маячило на границе сознания, легонько стучалось в голову, отодвинув на время назойливый голос в ушах, и только искренняя тревога за упрямого мальчишку по-прежнему не давала свернуться на досках и забыть, что он когда-то хотел вытащить отсюда и его тоже.

Даст до крови прикусил губу, чтобы хоть как-то стряхнуть накатившее безразличие. Чуть не с радостью ощутил во рту соленый привкус, почувствовал, как неохотно отступило неестественное спокойствие, и упрямо вернулся к Вэйру.

– Не спать, сопляк! – рыкнул он больше для себя, чем для него. – Не поддаваться! Это просто магия! Мы должны быть сильнее! Нельзя сдаваться!

Юноша даже не повернул головы. А Хиг плавно сполз на палубу и непонимающе уставился на свои руки, так и не выпустившие тяжелую цепь.

– Живи! – захрипел южанин, испугавшись того, что опоздал и Вэйр тоже скоро погрузится в эту сонную одурь. – Живи, кому сказал! Что бы ни случилось, живи! Эй! Хиг! Не смей засыпать! Парни, очнитесь!

От злого окрика Хиг непонимающе тряхнул головой, с явным трудом осознавая, где он и что происходит. А вот Вэйр так и остался безучастным, после чего Даст, похолодев, понял, что мальчишка ощутил на себе волшбу гораздо раньше.

Он, наверное, просто оказался более чутким к таким вещам, а южанин не понял сразу… не встревожился… не подумал о том, что Кратт наверняка не в первый раз использует эту магию, чтобы заставить пленников забыть о побеге. Странно, конечно, что он не сделал этого в самый первый день. Но, наверное, просто не захотел оставлять за собой четкого следа – не рискнул связываться с чарами до того, как корабль станет невозможно отследить.

– Проклятье… – простонал Даст, из последних сил сжимая кулаки: странная магия действовала слишком быстро, буквально на глазах опутывала разум, лишала воли, заставляла слабеть, путала мысли, стирала память.

Рядом с ним уже безвольно опустились на доски остальные рабы, бессмысленно улыбаясь и невидяще таращась в пустоту, как самые настоящие безумцы.

Один лишь Хиг все еще сидел, буквально качаясь на грани забытья. Но было видно, что еще немного, и никакая сила не удержит его стремительно истончающееся сознание.

Неожиданно воздух над судном распорол истошный девичий визг.

Даст вздрогнул и с огромным трудом повернул голову, чтобы посмотреть в сторону кают. И только спустя долгую секунду, когда крик повторился – долгий, отчаянный, – сообразил, что, кажется, последняя добыча Зега была гораздо более разнообразной, чем ему показалось вначале.

Еще через миг ему даже удалось припомнить тугой «сверток», который этот мерзавец с сальной ухмылкой волок на плече. Затем сопоставить эти два факта и понять, что за «подарок» был там спрятан. Наконец увязать все это с неестественным безразличием, накатившим на пленников, и с ужасом сообразить, что никто из них… ни сейчас, ни через час, ни через день… даже не встанет, чтобы помочь несчастной девчонке! Не пожалеет, когда ее будет рвать за косы сперва сам Угорь, а потом и остальная команда. И никто из них не поможет, когда замученную и полумертвую жертву, вдоволь наигравшись, равнодушно выбросят за борт.

Отчаянный девичий крик повторился в третий раз, распоров душный воздух, как ножом, и заставив одурманенного Хига вздрогнуть. В ответ раздался слаженный гогот дуреющих от вожделения мужчин. Потом донесся звук рвущейся ткани, приглушенный визг, звуки отчаянной борьбы, во время которой Даст безнадежно искал в себе силы подняться.