– Берта, караван будет идти до США три недели, – робко возразил Ит. – У меня будет полно времени, чтобы вернуться в норму. Обещаю, что большую часть дороги буду спать.

– Врач уже сказал, что у вас налицо отрицательная динамика. Вы плохо выглядите, стали гораздо быстрее уставать, у вас участились приступы, – парировала Ольшанская. – И совсем не факт, что за время пути вы сумеете отдохнуть. А если вы устроите такое же в Штатах, когда будете… работать? Вы про это думали?

– И что вы предлагаете? – поинтересовался Скрипач.

– Я предлагаю с завтрашнего дня устроить отпуск, – решительно заявила Ольшанская. – И чтобы у меня не было сомнений в том, что вы отдыхаете, я буду контролировать это все самостоятельно. Олеся и Миша работают, если что, они найдут меня и уточнят то, что будет нужно.

– Берта, мы вообще-то взрослые люди, причем уже очень давно, и никакой необходимости водить нас за руку нет. – Ит нахмурился.

– Да что вы говорите, – сардонически усмехнулась она. – А по-моему, есть. И еще какая. Можно быть трижды взрослым человеком, но при этом оставаться записным идиотом.

– Зачем вы так? – Скрипач нахмурился.

– Затем, что это все надо каким-то образом приводить в порядок.

– Ит, я тебе предлагал уже… Давай, я пойду один, а? – Скрипач умоляюще посмотрел на Ита. – Роберта права, ты действительно не в том состоянии, чтобы…

– Нет. – Ит отрицательно покачал головой. – Не отпущу. Ты отлично знаешь почему. И не проси.

– Знаю, – горько ответил Скрипач. – И что спорить с тобой бесполезно, тоже знаю. И что один я не пойду не только потому, что ты не дашь. И…

– В общем, Федора Васильевича я уже предупредила. – Ольшанская встала, одернула блузку и строго посмотрела на Ита со Скрипачом. – С завтрашнего дня начинается ничегонеделание.

Следующим утром Ит, конечно же, по привычке проснулся в шесть. Осторожно высвободился из-под руки беспробудно дрыхнувшего Скрипача (тот, как и всегда, спал, уткнувшись лицом Иту в плечо и одну руку положив ему на грудь – чтобы невзначай не пропустить приступ) и прошел на кухню. Выпил тепловатой, пахнущей хлоркой воды из-под крана (еще один предмет для ругани со стороны Ольшанской – она воду отстаивала, да еще клала в банку серебряную ложечку, утверждая, что из-за этого вода становится лучше), притащил из комнаты три папки с теоретическими материалами по гексу, привычно разложил на подоконнике…

…и тут в кухню вошла Роберта. Молча взяла с мойки полотенце, замахнулась – Ит рефлекторно пригнулся, и полотенце просвистело у него над головой.

– Спать, – тихим голосом, не предвещающим ничего хорошего, проговорила она. – Немедленно.

– Но я не хочу, – возразил Ит шепотом.

– Вас никто не спрашивает. Впрочем, если не хотите, то вот. – Она вытащила из кармана блистер с таблетками. – Это снотворное. Выпьете – захотите.

– А этого я тем более не хочу. – Ит все-таки встал, с тоской посмотрел на папки. – Я бы лучше поработал…

Ольшанская взяла его за ухо и потащила обратно в комнату. Скрипач встретил их сонным взглядом.

– Поймали? – хриплым со сна голосом поинтересовался он.

– Как видите, – хмыкнула Ольшанская.

– Ложись давай. – Скрипач подвинулся, освобождая место.

– Я не хочу. – Ит сел на край кровати.

– Захочешь, – пообещал Скрипач. – Берта, спасибо. Дальше я сам.

– Не за что, – усмехнулась Ольшанская. – Я за вами где-то в двенадцать зайду, – предупредила она. – К этому времени извольте привести себя в порядок.

Она вышла.

Скрипач, не говоря ни слова, положил Иту ладонь между лопаток.

– Рыжий, не надо… выключать… – Ит не договорил – повело. Комната поплыла, и спать вдруг захотелось настолько сильно, что он, не подхвати его Скрипач, просто-напросто рухнул бы, и совсем не факт, что в сторону кровати.

– «Не надо, не надо», – проворчал Скрипач беззлобно. – А что делать, если с тобой нормально договориться невозможно?

Он уложил Ита поудобнее, укрыл простыней, лег рядом – и через минуту тоже заснул, привычно уткнувшись лбом тому в плечо.

Он больше всего на свете любил так спать. Еще с тех давних пор, как впервые позволил себе, с трудом превозмогая страх быть изгнанным и непонятым, подойти настолько близко. Еще на секторальной станции, когда они оба не знали, кто они, и вообще, что происходит – и в мире, и с ними самими. Еще тогда, когда Ит, несмотря на то, что это было в тот момент форменным бредом, повинуясь чему-то, что не имело объяснений, объявил всем, что под свою ответственность оставляет сумасшедшего, случайно подобранного на свалке в окрестностях города Маквола, сумасшедшего, который двух слов связать не может. Оставляет при себе. Без причин. Просто оставляет, и все{События описаны в книге И.Эльтерруса и Е.Белецкой «Утро черных звезд».}.

Когда впервые в этой жизни он ощутил, что можно спрятаться за чужой спиной, бесконечно доверяя тому, чья это спина. Когда не разумом (разума тогда и не было), душой почувствовал, что вот это существо – оно родное. Настолько родное, что невозможно представить, что так бывает.

Потом появились и другие родные… но все равно самым большим счастьем было лежать, уткнувшись лбом Иту в плечо и сквозь сон слушать две самые чудесные вещи на свете. Ровные удары сердца и спокойное сонное дыхание. Мы – живые, думал тогда Скрипач. Думал и удивлялся этой мысли, настолько она была простой и очевидной. Мы живые, и как же мне от этого хорошо. Даже не любовь, что-то большее, наверное. Мы существуем в огромной бесконечности, идущей из ниоткуда в никуда, но в этот момент – мы живые, и можно лежать и слушать, слушать, слушать…

Давным-давно… в этой жизни, но все равно давно, после первой настоящей схватки, из которой они все-таки вышли победителями… Ита тогда серьезно порвал палач, нэгаши. Очень серьезно. Настолько, что, по словам искина, еще чуть-чуть, и спасти его стало бы невозможно. Тогда Скрипач впервые ощутил свой самый большой страх: эти минуты, это ощущение жизни в высшей ее точке могут пропасть. Жизнь может кончиться. И никогда больше он не услышит сквозь сон то, что делает живым его самого, – размеренные, ровные удары сердца и дыхание.

…он тогда сидел с Итом, не отходя, семь дней кряду, хотя никакой необходимости в этом, конечно, не было… сидел, шутил, развлекал и одновременно – ждал ночи, чтобы можно было послушать, как тот спит.

…а Ри тогда спросил… да, долгий это был конфликт, долгий, глупый, несуразный… спросил, почему он, Скрипач, там сидит и почему старается спать рядом, не отходя… Скрипач помнил свой дикий душевный ступор и полную невозможность объяснить, что чувствовал. Почему? Потому что это Ит. Потому что я хочу, чтобы он жил. Потому что я не могу иначе. Потому что…

Тогда они друг друга так и не поняли. Да и вообще, Ри что-то начал понимать только после долгого и обстоятельного разговора с Атоном, Эрсай, который их в тот момент курировал. А до этого Ри не осознавал, что это за странное счастье – слушать, как кто-то дышит, и ничего не желать взамен. Как же они тогда устали от его попыток запихнуть в стереотипы то, что туда не помещалось. Бывший Безумный Бард проявил себя на редкость косно. Вот так – положено, вот так – не положено, а люди, которые спят в одной кровати, просто-таки обязаны… а если они одного пола, то они все равно обязаны, но это будет извращение…

Только посмотрев с десяток считок Фэба, записей искина и чего-то там еще, он наконец начал потихоньку верить в совершенно невозможную вещь – можно спать рядом и ничего не делать. Только слушать… слушать, как спит другое существо.

И потому ощущать себя живым.

Ольшанская свою угрозу выполнила в полном объеме.

Отдыхать насильно – по выражению Скрипача – у них первые два дня получалось с большим трудом. В первый день Роберта потащила их на пляж, и они втроем, как идиоты, просидели под зонтиком полтора часа, после которых Ит заявил, что в гробу он видел подобный отдых.