«Крылатый, убийство приемного отца, Катя Годзальская, Кирилл Бекасов и его самоубийство, странный человек со светлыми глазами, все события сегодняшней ночи — звенья одной цепи», — неожиданно отчетливо осознал Стас.

Дориан умел проигрывать. Правда, очень странно умел — только «в среднем». Ему никогда не доводилось проиграть в игре, где ставки действительно были высоки, а проигравший терял все, включая зачастую жизнь, не говоря уже о положении. В играх же среднего калибра он проигрывать умел, считая, что правильный, грамотный, хорошо продуманный проигрыш зачастую приносит больше, чем выигрыш. Но хуже всего у петербуржского практика обстояли дела с проигрышами в мелочах.

Несерьезные, вторичные провалы, ерундовые обломы, неудачи в малом — они выводили Дориана из себя. Обычно спокойный, сдержанный, обманчиво-мягкий, он мгновенно впадал в плохо контролируемую ярость, стоило сорваться какому-нибудь третьестепенному плану. Он способен был всерьез проклясть водителя автомобиля, слегка забрызгавшего его туфли, или наорать на случайно толкнувшего в толпе человека, да так наорать, что у бедняги начинался острый приступ мигрени, не снимаемый никакими препаратами и проходящий лишь тогда, когда успокаивался сам Дориан.

Эта взрывная особенность в целом уравновешенного характера немало мешала практику, однако поделать с ней он ничего не мог — естественная плата за дар влияния на чужой разум.

Сегодня же Дориан впервые не мог понять, как реагировать на происшедшее.

Выбравшись из фонтанного бассейна и убедившись, что обоих парней и след простыл, практик, удивляя самого себя безэмоциональностью и спокойствием, дошел до флаера и отправился домой. Стоя под тугими струями горячего душа — после «купания» он испытывал определенное отвращение к глубокой и просторной ванне-джакузи, — Дориан пытался найти в себе хоть какие-то отголоски эмоций, какую-нибудь реакцию на случившееся. И не находил ровным счетом ничего, кроме слабого удивления и непонимания: как такое вообще могло произойти? Он ведь просчитал каждую вероятность! Все уже было предопределено, и неизбежные попытки мальчишек сопротивляться его воле не имели ни малейшего значения! По крайней мере, не должны были иметь…

Эмоции вернулись лишь тогда, когда Дориан, закутавшись после душа в тяжелый махровый халат, сидел в оранжерее и машинально скользил взглядом по сочной зелени листьев, отмечая девственно-тугие бутоны и уже раскрывшиеся, насыщенно-алые и лимонно-желтые цветки алтайских роз. Он протянул руку, осторожно, едва касаясь, погладил растение — и неожиданно для самого себя сжал пальцы, не обращая внимания на впивающиеся в мягкую ладонь шипы, не замечая жалобного хруста, с которым переломился жесткий темный стебель. Лицо исказила гримаса ярости, с губ сорвалось утробное, звериное рычание:

— Какого дьявола?!

Чудовищным усилием воли практик заставил себя успокоиться. Бросил виноватый взгляд на сломанный бутон, осторожно, словно дитя, положил его на влажную, жирно-черную почву.

— С самого начала, — приказал он себе вслух. — Я должен разобраться с самого начала. Вот только где оно, это начало?

Где первая ошибка? Решение изменить политику Братства? Привлечение Велеса к работе или, может, его устранение? Или этот мальчишка, Стас, обладающий кошмарной защитой, которую Дориан не только не смог преодолеть, но даже и защититься от нее оказался не в состоянии? Блокирующая контратакующая защита — даже представить страшно! Кто мог поставить ее неопытному юнцу, даже неспособному использовать все ее свойства? Уж явно не сам Стас — тогда бы он уже знал все планы Дориана, по крайней мере относящиеся непосредственно к нему самому.

Да, если бы Ветровский узнал планы Повелителя, он бы нашел способ добить его, пока практик был не в состоянии оказать сопротивление.

Дориан лишился ученика, на которого возлагал достаточно большие надежды. Да, потеря Велеса не означала краха задуманного, петербуржец никогда не делал ставку на единственный план. Но если бы глупого упрямца, так некстати проявившего свои дурацкие принципы, удалось заменить Ветровским — надо заметить, обладающим значительно большим потенциалом, хоть и куда менее развитым на данный момент, — то все обернулось бы к лучшему.

План родился в тот момент, когда Дориан услышал в динамике мобила голос этого паренька, Алексея. Он давно ждал звонка «расследователей», хотя рассчитывал, что позвонит ему Стас, а не Леша. Впрочем, так было даже лучше, осторожного Ветровского казалось проще вытащить на наживку. Дальнейшее представлялось делом техники: вторжение, изменение буквально нескольких мелочей — и уже возможен спокойный, почти доверительный разговор. А доверительный разговор — это прекрасный плацдарм для прощупывания противника, выяснения его слабых и сильных сторон и последующей вербовки. Дориан не сомневался, что сумеет перебороть чистоплюйство мальчишки, воззвав к тем его качествам, что помогли Стасу выжить в трущобах.

Да, практик хорошо подготовился к этой встрече. Собрал всю информацию о Ветровском, составил четкий психологический портрет, тщательно продумал разговор. Но весь план рухнул! Хуже того, Дориан не только потерял возможность заменить Велеса Стасом, Дориан еще и перенес такое унижение, какого ему не приходилось испытывать со времен… с давних, в общем, времен. Его, Повелителя и члена Братства, какой-то мальчишка ударил бутылкой по голове и окунул в фонтан!

Бокал со звоном рассыпался мелкими осколками.

— Ничего, мы еще посмотрим, кто кого, — прошипел практик, как никогда мало похожий на человека в этот миг.

Станислав Ветровский и подумать не мог, что ему только что объявили войну. Причем не кто-нибудь, а, пожалуй, самый могущественный человек в Петербурге.

По крайней мере, Дориан Вертаск себя таковым считал.

Как можно сделать из человека животное — в худшем значении этого понятия? Как из разумного, мыслящего, адекватного существа сделать зверя страшнее голодной гиены? Как свести на нет воспитание, моральные принципы, врожденное стремление к созиданию и познанию? Есть два способа: полная вседозволенность и наоборот — столь же полное лишение каких-либо свобод. Возвышение вплоть до осознания себя властителем жизней и душ, сравнимым с Богом, или же низведение до состояния предмета, лишенного воли, выбора, самой личности.

Некоторым представителям homo sapiens порой бывает необходимо превратить определенных людей — или, как вариант, определенное количество людей — в животных. Не зверей, не хищных волков или гиен-падальщиков, готовых рвать глотки за кусок уже тронутого гнилью мяса, а безропотно тянущих плуг лошадей и покорно идущих на скотобойню коров.

И как показывает практика, заключение в тюрьме образца две тысячи пятидесятых годов и позднее — один из лучших способов добиться желаемого результата.

Тотальная обезличенность: совершенно одинаковая одежда, типовая обстановка камер, день по распорядку от подъема до отбоя. Идентичные стрижки, порядковые номера — индивидуальные, используемые лишь в документации, и барачные, основные. Строго лимитированный и тщательно продуманный досуг, распланированный до последней секунды. Строем — на помывку, строем — на работу, строем — на просмотр одобренных руководством фильмов. Строем в столовую, строем в туалет, и на отправление нужды — отмеренные минуты. Провинился один — на наказание идет весь барак. Строем. Нормированный лексикон, за употребление запрещенных слов — наказание. Нормированная жестикуляция, за совершение запрещенных движений — наказание. Нормированное общение, за наличие запрещенных связей — наказание.

Разве что мысли нормировать пока что не научились, и отслеживать запрещенные — а не то тоже ходили бы на наказание. Строем.

А существующая система исполнения наказаний фактически обрекала на пожизненное заключение каждого, кто не мог отнести себя к состоятельным людям и кому притом не повезло заработать срок от трех лет и более. Кто был осужден на год-два, еще ухитрялся лет через десять-двенадцать выйти на свободу, пусть со сломленной психикой, угнетенной личностью и полным отсутствием воли, но все же на свободу. Правда, большинство таких «освободившихся» в скорейшем времени либо спивались, либо кончали с собой, либо совершали какое-нибудь преступление — с целью попасть обратно. В заключении кормили, давали одежду и крышу над головой, раз в неделю работа заканчивалась на три часа раньше, и людей водили смотреть одобренные фильмы, а раз в месяц можно было целый день отдыхать, хоть и по расписанию. Чем не жизнь? На воле не было и этого.