– Я хотел бы увидеть города иных миров…

– Это не проблема. Ваша цивилизация созрела, поэтому мы передадим вам гипертехнологии. Если, конечно, захотите.

– Не знаю, стоит ли… – с сомнением покачал головой седой. – Понимаете, до сих пор мы всего достигали своими силами. Я боюсь, что получение чужих знаний заставит многих расслабиться, посчитать, что что-либо может достаться легко, без усилий…

– Я говорю не о готовых технологиях, а о физическом и математическом обосновании перемещения через гиперпространство, – мягко улыбнулся Командор. – Тем более что ваши профессора Кузьмин и Джонсон из Петербургского и Лондонского университетов независимо друг от друга почти дошли до всего этого самостоятельно, причем с разных сторон, но уперлись в кое-какие нестыковки. Их стоит всего лишь свести друг с другом и немного подтолкнуть. Самую малость – два-три вывода из их же собственных выкладок. Это поможет сократить путь на несколько десятилетий.

– Если так, то ничего не имею против. Скажу спасибо, нам действительно пора покинуть колыбель, нам здесь уже тесно. Не пойму только, почему Кузьмин с Джонсоном не сумели прийти к нужным выводам самостоятельно…

– Ничего сложного. Эти выводы слишком неожиданны и противоречат многим постулатам, считающимся вашей наукой аксиомами. Плюс несовершенство математического аппарата. Однако молодые ученые из Сиднейского университета на грани осознания новых законов многомерной математики. По словам двархов, сканировавших их.

– Мне нужно подумать, – покивал седой, глядя на воду. – Оставим пока эту тему.

– Хорошо, – не стал спорить Илар ран Дар. – Хочу сказать вот еще что о вашем городе. В этом Петербурге мне легко дышится. Здесь почти нет зла, горя и ненависти. В который раз повторяю – вы сумели добиться невозможного, за что вам низкий поклон.

– Я был лишь одним из многих… – В глазах седого промелькнула грусть. – Почти никого из них уже нет, но я их никогда не забуду. Они отдавали все, чтобы мир вокруг стал добрее, хоть на самую малость добрее.

– Цепочка доброты…

– Именно. Просто помоги, не прося ничего взамен, если можешь. А тот, кому ты помог, поможет еще кому-то. И так далее. Это работает, как ни странно.

– Ничего странного, – Командор положил руку седому на плечо. – Даже в самых плохих людях часто остается что-то хорошее, нужно просто достучаться. Это нелегко, но возможно. Не всегда, правда, получается…

– Не всегда, – подтвердил тот. – Далеко не всегда. Но… Впрочем, неважно. А какова атмосфера в том Питере, где вы жили?

– Лучше, чем была у вас в прошлом, но хуже, чем сейчас. Однако ситуация медленно, но неуклонно улучшается. Понимаете, там всем руководит небезызвестный вам Эрик. Думаю, это многое объяснит. Точнее, не он сам, его воспитанница, но…

– Тогда все ясно. Эрик… Тому миру повезло. Палач на многое способен.

– Думаю, он постепенно становится чем-то большим, чем Палач, но сам этого еще не осознает. – Командор смотрел в никуда, словно видел там что-то, недоступное никому, кроме него. – По крайней мере, так сказал Вл… э-э-э… сверхсущность. Простите, не буду называть ее имени.

– Я читал о Владыке Хаоса, – усмехнулся седой. – Хотя поверить в его существование и нелегко.

– Все забываю об этих книгах… – досадливо поморщился Илар. – Странное что-то с ними. Не могу понять, кому понадобилось приносить информацию об Ордене в ваш мир… Кому-то, видимо, понадобилось. Хотелось бы еще знать, кому.

– Без них у нас не получилось бы… Это была мечта о мире без зла, нереальная и недостижимая, но давшая нам толчок.

– Многие получали толчок, но мало кто сумел добиться цели. Сколько пророков бесчисленных религий говорили об одном и том же, но человеческие эгоизм, жестокость и жадность извращали все в свою пользу. Я много раз наблюдал такое… Если честно, ваш мир – всего лишь третья успешная попытка из известных мне. Я не говорю о древних цивилизациях, ушедших в Сферы, я говорю о людях.

– Да, наша раса, видимо, одна из самых хищных и жестоких… – тяжело вздохнул седой. – Но тем ценнее, если мы дойдем, сумев преодолеть свою природу.

– Мы дойдем, – прямо в глаза взглянул ему Илар. – Обязательно дойдем. Увидев ваш мир, я снова поверил в это. И хочу узнать все вехи вашего пути. Это очень важно для множества миров.

И они двинулись по набережной дальше. Слова седого падали тяжело, словно камни в пропасть, они явно нелегко ему давались. Обнажать душу перед кем-либо всегда тяжело, не каждый способен на это. Но он обнажал, понимая, что должен это сделать. А долг превыше всего – так он жил, так и уйдет, когда придет время. Иначе нельзя, иначе пройденное будет бесполезным. И он говорил. Ведь все еще только начиналось, все еще только разворачивалось, и впереди лежала бесконечность.

Путь вел вдаль. И иначе невозможно.

Едва ли найдется в мире хоть что-то, о чем мечтают чаще, чем о деньгах, – даже в анекдотах люди, нашедшие лампу с джинном или поймавшие золотую рыбку, обязательно загадывают несметное богатство в валютном эквиваленте на швейцарском счете. И чем беднее человек, тем о больших деньгах он мечтает, хотя зачастую даже не представляет, что будет делать, если вдруг и в самом деле получит такую сумму. Впрочем, большинство все же представляет: огромный дом или квартира, дорогая мебель, роскошное убранство, самая лучшая техника, путешествия, престижный автомобиль… Получив большие деньги, умный человек начинает их приумножать: открывает бизнес или, к примеру, делает выгодный вклад. Так или иначе, есть у человека деньги или нет их – он всегда хочет больше, и еще больше, и еще, и еще, еще больше! И совершенно не задумывается о том, что деньги – это всего лишь средство для упрощения обмена, и не более.

Люди, выросшие в бедности, разбогатев, придают деньгам значение даже большее, чем те, кто родился в состоятельных семьях. Они, что называется, знают деньгам цену. Они вообще знают цены – деньгам, связям, власти. Но, увы, – совершенно не представляют себе цену искренним чувствам: дружбе, любви, доверию… Словом, всему тому, что бесценно.

Дориан Вертаск, петербуржский практик, один из членов Братства Повелителей, родился в очень бедной, но гордой семье. Отец, представитель старинной немецкой аристократической фамилии, хоть и давно обрусевшей, но все еще помнящей корни, вкалывал на трех работах, стараясь прокормить четверых детей и жену. Мать, всю жизнь стремившаяся к «идеальной семье», отказывалась работать, посвятив себя детям, дому и витанию в облаках в то немногое свободное время, которое у нее было. Дориан был старше брата и двух сестер, и утром дня, в который ему исполнилось четырнадцать, отец отвел его в небольшую фирму – работать. Начиная с дня рождения. За этот украденный праздник Дориан возненавидел отца. Мать – за то, что с того же дня она начала воспринимать его как взрослого. Да, до четырнадцати он мечтал о том, чтобы родители поняли, что он «уже взрослый». Вот только взрослость они понимали по-разному. Дориану больше не перепадало ни ласк, которых в изобилии доставалось младшим, ни кусочка торта в праздник, ни послаблений в учебе – он был взрослым, и у него появились обязанности. А вот прав как-то не досталось – в семье уже был мужчина, который имел права, отец, и пока он был жив – Дориан воспринимался исключительно как дополнительный источник дохода. Спустя год он ушел из дома. Оставил на столе записку – прощайте, не ищите, забудьте – и ушел. Сменил работу, переехал в другой район, где родители никогда не появлялись, и вычеркнул ставшую ненужной семью из памяти. Когда ему исполнилось восемнадцать, Дориан поступил в институт, на факультет менеджмента. Учился молодой человек на «отлично», уверенно шел на красный диплом, а на пятом курсе поехал по обмену в Прагу на семестр – ради этой поездки ему пришлось за год выучить чешский. Государственное управление там преподавал высокий чех по имени Вацлав Пражски. Он с первого же дня присматривался к Дориану, совершенно не скрывая своего интереса. Несколько раз предлагал русскому изучить дополнительные материалы, спрашивал строже, чем кого-либо еще, а начиная с третьего месяца пребывания Вертаска в Праге стал приглашать его два раза в неделю отужинать вместе в каком-нибудь небольшом ресторанчике, каждый раз – новом. Они разговаривали обо всем на свете, начиная с этичности эвтаназии новорожденных, имеющих сильные отклонения, и заканчивая целесообразностью восстановления какого-нибудь города, полуразрушенного в дни катастрофы. Когда Дориан как-то раз обмолвился, что он сам родился в первый день так и не свершившегося до конца апокалипсиса, Вацлав несколько минут молча разглядывал собеседника, и глаза у чеха были пугающе темными.