— Боюсь, я знаю… — сжала кулаки Лина. — Боюсь, знаю…

— И что?

— Война, Ровас. И как бы не мировая…

Энли рыбкой скользнула в воронку, прячась за кучами земли и моля про себя Ивеа и Охеа, чтобы её не заметили. Тёмные фигуры в бронескафандрах продолжали рыскать по остаткам деревни, убивая всех, кого находили. Холодно, спокойно, безмолвно. Кто это?! Что им нужно?! За что?! Что им сделали несчастные селяне?! Жили себе спокойно, никого не трогали, рамс[259] и овощи выращивали…

Ещё несколько часов назад Энли выпрашивала у мамы пирожок с ягодами, а теперь мамы уже нет… И папы нет, и дедушки, и братиков — даже маленького Ноки вытащили из колыбельки и разбили ему голову об стену… Да разве ж так можно?! Разве ж люди такое делают?!. Девочка затряслась в безмолвных рыданиях, голос подавать она боялась, видела уже, к чему это приводит. Что самое страшное — непонятные чужаки даже не грабили, они просто убивали. Ещё пугало, что убивали молча — просто стреляли во всё, что шевелилось, даже кенликов[260] в клетках зачем-то из огнемётов сожгли, не говоря уже о коровах, собаках и кошках. Ничего живого не оставили!

Девочка продолжала молить Созидающих, чтобы на неё не обратили внимания, и ей повезло — никто из страшных пришлых в серых бронескафах не стал заглядывать в воронку. Но они почему-то никак не покидали уничтоженную деревню, продолжая что-то искать среди развалин. Или кого-то. Не её ли?..

Жители Белого Лога, названного так из-за залежей белой глины в недалёком овраге, слышали, конечно, что где-то там, далеко, началась очередная война, но кто, с кем и по какой причине сцепился — понятия не имели, да их это и не интересовало. Кажется, Храмы опять что-то не поделили, но какое дело простым людям до споров храмовников? Пусть хоть перережут друг друга, скоты фанатичные! Никто и никогда от храмовников добра не видел. Только и знают, что всем вокруг гадить, твари!

Люди занимались своими делами, никак не ожидая, что посреди деревни вдруг начнут рваться мины. Тётушка Онисия как раз вынесла лоток со свежими вкуснейшими пирожками с картошкой и ягодами, она часто отдавала деревенской детворе излишки выпечки своей небольшой пекарни, которую содержала после смерти мужа, дядюшки Марита. Её и накрыл первый разрыв, оставив от несчастной женщины только воронку в земле. Разлетевшимися в стороны камнями брусчатки и осколками убило больше десятка детей и трёх взрослых. Остальные селяне потрясённо застыли на некоторое время, но после второго взрыва принялись с криками разбегаться, ища, где бы спрятаться.

К сожалению, не спасся никто — минут через десять в Белый Лог вошли пятнадцать человек в бронескафах, вооружённые бластерами, и начали убивать. Спрятавших отыскивали и резали ножами или расстреливали, не обращая внимания на мольбы о пощаде перепуганных селян, никто из которых даже не помыслил о сопротивлении — оружия у них никогда не было, да и не учил их никто воевать. Молодые парни, правда, попытались, схватив дубьё, как-то отбиться, но их пристрелили издали. А после этого начали перерывать обезлюдевшую деревню, что-то ища.

Осторожно выглянув из воронки, Энли с ужасом посмотрела на продолжающих рыскать по деревне чужаков, которые продолжали методично обыскивать уцелевшие дома и сараи. Да что им надо?! Да разве можно так обходиться с людьми, с живыми людьми, которым больно?! Нельзя же, нельзя так! Кем, какой тварью нужно быть, чтобы сотворить такое?!.

И тогда, дойдя до крайней степени отчаяния, девочка решилась на страшное кощунство — помолиться Танеа, Третьему Созидающему. Помолиться о справедливости, о наказании этих зверей, пришедших убивать ни в чём не повинных людей, которые им ничего плохого не сделали. Её, как и других детей в деревне, с раннего детства учили, что такого делать нельзя ни в коем случае, что бы ни случилось, а то ведь можно эту справедливость и получить. Ведь судил Танеа, если уж являлся на зов, что бывало очень и очень редко, раз в несколько поколений, настолько страшно и жестоко, что помнили о каждом случае столетиями. Правда, поговаривали, что отзывался Третий только на молитвы чистых душой и только тогда, когда они действительно имели право на справедливость, но Энли об этом даже не вспомнила — у неё перед глазами стояло залитое кровью мёртвое лицо мамы, разбитое одним из чужаков прикладом бластера. И девочка всем своим маленьким сердцем, отдавая этой молитве всю себя, саму свою душу, взмолилась о наказании убийц. Взмолилась о справедливости. Не человеческой, а высшей справедливости!

Сперва ничего не происходило, а затем Энли вдруг показалось, что на неё взглянуло что-то бесконечно огромное и столь же бесконечно равнодушное. Пролистало её короткую жизнь, словно страницы книги, и вынесло какой-то свой страшный вердикт. Ещё несколько мгновений, и в тело ребёнка полилась Сила, нечеловеческая, холодная и пугающая. В ней не было место любви, состраданию и доброте. Только Закон.

Энли открыла глаза, но если бы кто-то сейчас увидел их, то поспешил бы забиться куда подальше, тихо скуля от ужаса, — из глаз девочки смотрело нечто до онемения жуткое, нечто такое, с чем никто из людей не пожелал бы сталкиваться. А сама она теперь чётко знала, что должна делать, и не испытывала по этому поводу никаких сомнений. Убийцы должны быть наказаны! И они будут наказаны.

Лейтенант Берти зло пнул попавшийся под ноги камень. Ему очень не нравилось нынешнее задание, да и кому понравится убивать женщин и детей, кроме извращенцев? Но приказ был однозначен — не оставлять в деревне Белый Лог в живых никого, даже животных уничтожить. Зачем? Непонятно, но никто ничего объяснять не стал, командир в ответ на вопросы рявкнул так, что лейтенант предпочёл больше не рисковать — полковник Дорхи отличался очень дурным нравом, вполне мог пристрелить нижестоящего, заявив о неподчинении приказу, — такое пару раз уже случалось, и никто из подчинённых спорить с полковником после этого не решался. Жить ещё хочется.

Однако настолько омерзительных приказов лейтенант ещё никогда не получал. Уничтожить целую деревню? Женщин, детей и стариков? Он всё-таки воин, а не палач! По крайней мере, раньше Берти всегда считал себя таковым. А теперь? Теперь уже не мог. Вспомнились залитые слезами, широко распахнутые глаза мальчонки лет пяти, чем-то напоминавшего его младшего сына. И в это детское личико он выстрелил! Лейтенант содрогнулся от отвращения к самому себе. Сможет ли он после этого считать себя не то что воином, а вообще человеком? Очень сомнительно…

Невероятным усилием воли заставив себя вернуться к выполнению задачи, Берти принялся через встроенный в лицевое стекло шлема тактический экран отслеживать своих солдат, продолжающих прочёсывать уничтоженную деревню. Правда, в глубине души он продолжал недоумевать, но это ничего не меняло — приказ нужно исполнить. Война! За неисполнение и к стенке встать можно.

Впрочем, в необходимости самой войны Берти тоже сомневался, но никогда не решился бы высказать свои сомнения вслух. Возникало ощущение, что высшие иерархи Храмов Ивеа и Охеа окончательно обезумели, ведь сцепились они на этот раз из-за такой мелочи, что все нормальные люди втихомолку крутили пальцами у висков. Предварительно, конечно, оглянувшись, чтобы никто из инквизиторов не увидел, а то на раз в управу спровадят, где без лишних разбирательств всыплют кнутом десяток горячих за неуважение. Никому такой «радости» не хотелось, однако это не отменяло непонятного поведения иерархов, развязавших войну из-за того, что какой из орденов построил очередной храм на крохотном островке, где и жило-то не более пары сотен человек. А в войне из-за этого уже погибло больше полумиллиона! Хорошо хоть вели её в основном вдали от населённых мест, в море и на полярных островах, где городов никогда не строили, только военные заводы и полигоны.