– А чему ты будешь его учить?

– Всему. Рукопашный бой, стрельба, психологическое давление, экстремальные техники допроса, выживание в любых условиях… всему, что знаю сам. Всему, что можно делать, имея человеческое тело – я в любом случае не научу его регенерации, к примеру. Еще управление собственной энергией, если он потянет.

– Если ты будешь учить его тому же рукопашному бою, то ты можешь заставить его передумать… – задумчиво протянула она, осторожно разбирая спутавшуюся прядь волос.

– Не уверен. Но я попробую.

– Только не перегни палку. Я уверена, ты быстро поймешь, способен он пройти через то, про что ты говоришь, и остаться человеком, или нет. Если способен – то нужно ли ему мешать?

– Я в любом случае не буду ему мешать. Я должен ему помочь, не более.

– Должен?

– Да. Разве ты забыла, что я убил его приемного отца? – спросил он жестко.

Она опустила голову.

– Нет. Я никогда не забываю о том, кто ты, что ты делаешь и что ты сделал. Но это не отменяет того, что я…

Он накрыл ее губы своими, в тысячный раз ловя признание.

– Мне не дает покоя одна мысль, – негромко сказала Катя. Удобно устроившись в объятиях Косты, она задумчиво теребила охапку белых перьев.

– Только одна? Тебе можно позавидовать, – усмехнулся крылатый, не делая попытки высвободиться, хотя коллекция перьев в квартире девушки имела шансы вот-вот пополниться еще парой экземпляров.

– Не придирайся к словам. Лучше ответь на вопрос…

– Я попробую, – перебил Коста. Он уже запомнил, что ей всегда надо напоминать, что очень многое он рассказать просто не вправе. – Но не обещаю.

– Да знаю я, что ты не обещаешь. Но хотя бы попробуй. Вот смотри, ты не можешь дать Стасу денег просто так, потому что это… как бы так сказать… ну, обесценит его решение, его путь… понимаешь?

– Да. Продолжай.

– А почему ты не можешь дать ему какую-нибудь работу? Тяжелую, сложную, требующую многих усилий и так далее, и просто заплатить ему за эту работу?

– По многим причинам. Во-первых: у меня есть связи, есть люди, многим мне обязанные, готовые выполнить любую мою просьбу – но при этом они понятия не имеют, кто я такой. Никто не знает, кто я такой! Мне очень сложно удерживать маскировку, тем более – частичную. У меня нет документов, я не могу зарегистрировать фирму и взять кого-то работать. Тем более, я не могу просто поручить Стасу выполнять какую-то работу для меня – то, что я должен делать, я делаю сам. И всегда буду делать сам, пока я жив. Никто, кроме меня, не увидит мои базы. Там слишком много такой информации, которую лучше никому не знать. Мне просто нечего ему поручить, понимаешь? Я мог бы устроить Стаса куда-то работать, но это в любом случае не будет равноценно. Нужную ему сумму он будет зарабатывать лет десять, не меньше. И самое главное… – Он устало прикрыл глаза. – Самое главное – то, что я предложил… это само по себе нужно Стасу. Он молод, горяч, умен, талантлив и так далее – но почти все эти его достоинства являются его же недостатками. Он знает обратную сторону существования в этом мире, но только отчасти. Он не знает истинной стоимости человеческой жизни. У него стальной внутренний стержень – но чтобы реализовать то, что он задумал, ему нужен стержень алмазный. Там он либо умрет, либо сломается, либо станет таким, каким должен стать. Только там можно понять очень, очень многое, что почти невозможно понять здесь.

– Цель оправдывает средства? – Катя уже не улыбалась.

– В данном конкретном случае – да, – твердо сказал Коста. – Оправдывает.

– Тогда я не понимаю, почему ты хочешь его отговорить.

– Потому что я не хочу, чтобы он погиб или сломался. На мне лежит ответственность за него.

– Перед кем?

– Перед самим собой, перед теми, кого я несправедливо убил, и перед… перед одним… в общем, еще перед кое-кем.

«Не забывай о том мальчике, которого ты оставил сиротой, выполняя преступный приказ».

Он не забывал. Никогда не забывал.

– Если ты не хочешь, чтобы он погиб или сломался, обучи его. Ты сможешь, я уверена.

– Я надеюсь…

Дождь упрямо боролся со снегом за право существовать. Уже вторую неделю Петербург просыпался под невесомой моросью, обедал под аккомпанемент ливня, разъезжался по домам под недовольное шлепанье мокрого снега, а засыпал под мягкий беззвучный снегопад, чтобы утром снова проснуться под дождем. Иногда периодичность менялась, но борьба оставалась неизменной – ноябрь не желал сдавать позиции подступающему декабрю, зима не хотела давать осени лишние дни жизни.

Грея замерзшие пальцы о кружку, полную крепкого горячего чая, Марина невидяще смотрела в окно, на кружащиеся в замысловатом танце снежинки. Ей было жаль их хрупкой красоты, обреченной на слякотную смерть под ногами безразличных прохожих, ей было жаль замерзающего, но до последнего сражающегося с неизбежной льдистостью дождя. А больше всего ей было жаль себя, вынужденную сейчас покидать кабинет и идти через слякоть к остановке корпоративного рейсового флаера, каждый час курсирующего между ближайшей метростанцией и отелем. В кабинете было сухо и тепло, а пальцы мерзли просто по привычке, на улице же холодно, сыро, промозгло, и именно сегодня почему-то страшно одиноко. Хотелось позвонить Олегу, попросить его сегодня позвать ее ужинать или даже просто заехать в магазин и купить продукты – она сама сумеет приготовить что-нибудь интересное и вкусное на его обустроенной по последнему слову техники кухне. Потом можно будет ужинать при свечах в гостиной, задернув предварительно шторы, а после еды – постоять у окна с горячим глинтвейном, смотреть, как умирают в лужах льдинки, и греть себя знанием о том, что как бы ни старался дождь – снежинки выстоят, победят и укутают город белоснежным покрывалом. И снова грустить о дожде, зная, что не пройдет и полугода, как он вернется и наполнит город своей ликующей песней весны. Грустить, зная, что все поправимо, – это немножко больно, но вселяет надежду.

А после можно будет, закутавшись в один на двоих огромный плед, сидеть перед занимающим полкомнаты голографическим экраном и смотреть какой-нибудь из любимых ими обоими фильмов. Когда же фильм закончится, спохватиться, что через пять часов надо вставать, со смехом выпутываться из пледа, наперегонки бежать в душ, смеяться на возмущенный крик – душевых кабин в квартире целых две, но им достаточно и одной, вполне достаточно. Вытирать друг друга большими махровыми полотенцами, целоваться – нежно, нежадно, цепляться за пальцы по пути к кровати, падать на мягкий матрас, споря, кто будет спать у стенки, строить планы по покупке круглой кровати, которую можно будет поставить посреди комнаты, проваливаться в сон, в последний миг спрашивая друг друга «ты поставила будильник? Нет, это ты должен был поставить!», искать на ощупь хоть один мобил на тумбочке, и засыпать уже всерьез, до самого утра, даже во сне пытаясь не выпустить пальцы… сказать бы – «чужие», да только какие же они на самом деле чужие?

Чай в кружке неумолимо остывал, стрелка часов приближалась к одиннадцати, и последний рейсовый флаер отправлялся буквально через пятнадцать минут. Тяжело вздохнув, Марина поставила кружку на стол, задернула штору, приласкав взглядом алеющий на подоконнике букет оранжерейных тюльпанов. Мелкие капельки воды алмазной крошкой покрывали багряные лепестки весенних цветов, искусственно призванных жить и умереть в безжалостной войне на уничтожение между снегом и дождем…

– Да что со мной сегодня такое? – прошептала девушка, до боли прикусывая губу.

Что такое, что такое… обыкновенная осенняя депрессия, просто смягченная наладившейся внезапно личной жизнью. Что же еще.

Хорошо быть психологом – всегда можешь определить, почему находишься в том или ином состоянии. Плохо быть психологом – при желании найдешь у себя все что угодно, начиная от маниакально-депрессивного психоза и заканчивая обострением шизофрении. А хуже всего быть молодым и не очень опытным психологом, когда еще плохо различаешь грань между первым и вторым и, пытаясь диагностировать депрессию, вдруг находишь шизофрению.