Люцилла недоумевала, что ей делать с этим несчастным влюбленным псевдоженихом. Она уже давно раскаялась в своей шутке, видя нешуточные последствия кокетства, но было поздно. Оставался один исход: свалить повод к разлуке на приехавшего отца, который будто бы сам отдаст ее за другого.

— И смешно и жалко видеть этого живого мертвеца, как он вздыхает, говоря о любви! — сказала она, сидя с Катуальдой и рабынями в сумерках зимнего дня.

Все засмеялись.

— Смеяться нечему! — серьезно сказала красавица и глубоко вздохнула, — Аврелий любит безнадежно; гибель ждет его в сетях моего глупого кокетства. Кто знает, что ждет меня впереди? не воздастся ли и мне по заслугам?.. ах!.. быть может, и я люблю безнадежно!.. я не знала, что могу так сильно полюбить, и кого?.. — человека, над которым все смеются, потому что он этого достоин; человека бестолкового, бесхарактерного, легковерного. Кара судьбы началась!..

— Но ты, госпожа, ведь не веришь в богов, — заметила Адельгейда, — от кого же наказание постигнет тебя?

— Я не верю в олимпийцев и в мифы, сложившиеся о них, — ответила Люцилла, — потому что мифология есть лабиринт самых туманных абсурдов. Возьмите, например, солнце и луну; что они такое? вначале их считали братом и сестрой, Аполлоном и Дианой, но потом сложили об Аполлоне и его сестре такие мифы, при которых им некогда сделалось разъезжать по одной и той же небесной дороге. Солнце разделилось на Аполлона и Гелиоса, а луна — на Диану и Селену. Но старые мифы остались при новых, и вышла чепуха, путаница, которую разобрал только один Аристотель, учивший, что светила неба не больше как такие же звезды, как и все остальные; он доказал нам, что затмения происходят не оттого, что солнце или луна от чего-нибудь горюют, но от их положения относительно земли.

Это один из спорных пунктов, на котором Кай Сервилий горячится больше всего, называя меня безбожницей. Увидев новую луну, он непременно начнет бить в медный таз. Зачем? — спрашиваю я. Он, не зная, чем объяснить этот нелепый обряд, отвечает, что так надо, а безбожнице нет дела до его священных обязанностей. Но Бог существует, моя милая Адельгейда!.. на твоей родине, в Германии, зовут его Ирминсулом, в Галлии — Гезу, у евреев — Иеговой. Имена разны, но он — Один. Никто не знает его настоящего имени, но он был, есть и будет, каратель неправды, защитник невинных. О нем нет мифов, он не допустил и никогда не допустит людей исказить понятие о его сущности; от этого он и неведом никому.

Голова Люциллы тяжело поникла на грудь и слеза скатилась по щеке ее.

— Ты плачешь, божественная! — сказала Лида.

— Не величай меня так… я много раз говорила, что смеюсь над этими титулами; они приятны мне только в устах льстецов; льстецы, возводя людей до равенства с богами, низводят богов до равенства со смертными. Сколько раз в Риме я была свидетельницей того, как говорили льстецы Цицерону: божественный Марк Туллий! а сами, я знаю, думали: провались ты в преисподнюю!.. я плачу… я плачу только пред вами, мои нелживые подруги. Льстец и гордец не увидят слез моих; не увидит их и тот, кто своей любовью вызвал эту слабость в моем твердом характере. Аврелия каждый день плачет… Сервилий много плакал, когда она была больна… что их слезы? — вода дешевая или легкое масло, всплывающее поверх всех горестей и исцеляющее сердце в одну минуту. А моя редкая слеза — тяжелая свинцовая пуля, пущенная меткой рукой балеарского пращника… меткой рукой… а где Меткая Рука, наш храбрый гладиатор?

— Мы ничего о нем не знаем, — ответила Архелая, вопросительно переглянувшись с другими рабынями.

Катуальда испустила глубокий вздох.

— Это единственный человек, умеющий меня утешить, — продолжала Люцилла, — неужели он меня покинул?

Катуальда опять вздохнула.

— Неужели успехи в цирке до такой степени вскружили эту умную голову?.. он писал мне из Рима, но такими загадками, что я не могла решить их, поняв одно, что беда грозит мне от кого-то, если я не покину, как можно скорее, Риноцеру.

Катуальда нервно вздрогнула и сказала:

— Что же ты медлишь, Люцилла? Фламиний тебя любит. Бегите!

— Я не решусь бежать с ним до приезда батюшки; коварный Лентул может внушить ему какие-нибудь дикие планы относительно меня. Простак, сам того не подозревая, заманит меня в ловушку… бесчестье, или корсары… или кинжал Катилины… ах!.. мой бедный избавитель!.. он сам погибает.

— Беги, Люцилла!.. беги отсюда одна!.. — сказала Катуальда мрачно.

Люцилла не ответила. Безмолвно сняла она с себя все украшения и подошла к своей кровати.

— Не будешь купаться на ночь, госпожа? — спросила Амиза.

— Оставьте меня одну! — был ответ.

Все вышли.

Люцилла легла в свой роскошный альков. Лампа тусклым мерцанием освещала лазурный грот, по которому, как всегда, плыли облака ароматных курений.

Люцилла неподвижным взором глядела прямо перед собой. Она видела то самое кресло, сидя на котором дала свой первый поцелуй жениху, тайно обручаясь с ним. Сколько любви видела она тогда во взоре своего Квинкция!.. сколько надежды было в ее сердце!.. где теперь он, это беспомощное существо? зачем он, не прощаясь, покинул ее? три письма послала она ему через Мелхолу; ни на одно нет ответа. Разлюбил? — невозможно!.. а если он ее бросят, что ей делать? в Риме, мечтая о своем избавителе, она решила, что забудет его, если он окажется недостойным любви, а теперь? теперь не то!..

Люцилла крепко прижала к глазам руки, чтоб не видеть места, напомнившего ей минуту ее блаженства, но и сквозь руки ей виделось кресло, она сидела на этом кресле, а Квинкций у ног ее, доверчиво склонивший свою бедную русую голову к ней на грудь, как на единственное место покоя для его измученного сердца.

Ей слышалась его исповедь, — мучительные признания своих преступлений; виделись его слезы, — жгучие слезы раскаяния и безвыходного горя.

Квинкция нет; нет и Меткой Руки; Мелхола сурово советует ей бросить любимого человека, уверяя, что его нельзя спасти. Все покинули Люциллу. Рабыни ее недоумевают, что ей посоветовать, а Катуальда таинственно, как Аминандр, советует ей бежать.

Бездна разверзлась… неужели Неведомый, которому она молится, не даст ей крыльев, чтобы перелететь эту юдоль страданья? неужели нет богов?!.

Голова ее горела; сердце усиленно билось, она лежала ничком, скрыв лицо в подушку.

— Если есть Бог он спасет и меня и моего милого, — подумала она, — я в него верую, я ему молюсь… я перенесу безропотно эти тяжкие испытания… я надеюсь…

Тихая дремота мало-помалу одолела страдалицу; ей показалось, что она очутилась в роскошном саду помпейской виллы своего отца; Фламиний должен прийти в этот сад; она плетет для него венок из роз… кто-то очутился сзади нее и нежно обнимает ее… это не он… это…

Люцилла очнулась и увидела Катуальду, склонившуюся над ней: галлиянка нежно положила руку на плечо Люциллы, разбудив ее.

— Филин кричал, — сказала она шепотом.

— А!.. — отозвалась Люцилла.

— Пойдем!

— Куда?

— Троекратный крик ночной птицы, вестницы горя, призывает вас к ручью.

Люцилла поняла слова галлиянки, встала и накинула теплый плащ.

— Я его давно ждала, — сказала она.

— Ты уходишь отсюда навсегда, госпожа.

— Как?

— Он велел… я его видела вчера… беги или погибнешь!

— Куда, с кем бежать, Катуальда.

— С ним.

— С ним?!

— Рассуждать поздно!.. он объяснит все сам.

— А ты?

— Я не могу; я люблю тебя, Люцилла, но есть и еще одно существо, дорогое мне, — Аврелия. Беги, беги!

Они ушли, не взяв с собой больше ничего.

Ночь была тепла, но очень темна; мелкий дождь изредка накрапывал из тяжелых туч; южная зима уже давно наступила.

Вдали у ручья молодая девушки заметили свет маленького факела, воткнутого в землю; при его дрожащем мерцании они, подойдя ближе, увидели фигуру мужчины, плотно закутанного в черный плащ, стоявшего под деревом.

Люцилла узнала Аминандра.

Силач поднял голову и снова понурил ее на грудь, сказав: