— Это в самом деле нечто интересное.

— Она богата не меньше Красса.

— Кто же она?

— Семпрония Люцилла, двоюродная сестра Семпронии Тибуллы.

— Я о ней слышал. Она, говорят, именно такова, как ты ее изобразила, но вдобавок ко всему этому, горделивее самого Цицерона и неприступнее скалы Тарпейской.

— Это правда. Укротить неукротимую, как ее прозвали, может только такой же неукротимый. Ты, сын пламени, подходящая партия для дочери луча[1]. Укрощайте друг друга!

— Разве я достоин быть ее избранником после того, как Цезарь и Цицерон осмеяны ею?!

— Полюбит ли она тебя или нет, это другой вопрос; но трудная атака на этот трофей любви развлечет тебя на долгое время.

— Но я не знаком с отцом ее. Меня все хорошие люди чуждаются, как расточителя и убийцы.

— Ты познакомишься прежде с нею самою самым оригинальным образом.

— Оригинальным?! ты, Росция, божественна по твоей неистощимой изобретательности!

— Поклянись мне ни слова не говорить об этом никому из ваших, особенно Лентулу.

— Я не сдерживаю только клятв любви; остальные все для меня священны. Клянусь моею честью!

— Честь твоя, член союза кровав…

— О, пощади!..

— Я тебе верю. Лентул опаснее всех в делах любви.

— Известно всем.

— Известно всем также, что он любит доканчивать дела, начатые другими, по пословице: посев твой, а жатва — моя. Отбить у другого фаворитку или похитить невесту: занять должность, о которой хлопотал другой; разболтать вверенный ему секрет — все это дела, в которых Лентул первый. Что узнал Лентул, то узнал весь Рим, потому что нет тайны…

— Которую не разгласил бы Лентул и не узнала бы Росция.

— Именно. Но я, умея выведывать все тайны, не выдаю их, как он; чрез меня еще не вышло ничего дурного; лучшим доказательством этого служит то, что у меня бывают и ведут знакомство со мною люди самых противоположных воззрений: Семпроний и Цезарь, Катилина и Цицерон, Цецилия и Орестилла — все эти особы, различные между собою по качествам души и образу жизни, как свет солнца от мрака полночи, любят меня и одинаково охотно посещают мой дом.

Сегодня я совершенно случайно узнала тайну: Юлий Цезарь намерен завлечь Люциллу в храм Изиды. Это дало мне возможность… или, лучше сказать, руководящую нить, как познакомить тебя с красавицей, о чем я уже давно мечтала.

— Какую же роль ты мне назначишь в этой драме или трагедии?

— Цезарь схватит Люциллу, а ты ее отнимешь.

— Это можно, потому что Цезарь только считается расположенным к нам, но не давал клятвы. Отнять у него девушку я могу, не рискуя ничем. Клянусь Бахусом, это очень пикантно!

— Ты спасешь Люциллу и познакомишься с нею. Если не захочешь жениться, не разводись со Статилией.

— Я ошикаю Демофилу в первое же представление!.. О, Росция!.. богиня ума и таланта!

— Помощницей Цезаря будет, без сомнения, Семпрония Тибулла. Следить за нею тебе легко, потому что она из ваших, и, вероятно, не будет скрывать тайны от Преции, своей любимой подруги. Что две прекрасные женщины говорили, то не трудно узнать третьему лицу, если это лицо есть физиономия прекрасного юноши.

В роще раздались шаги; Росция и ее собеседник увидели пред собою молодого Курия.

— Фламиний, зачем ты забрался в эту глушь? — сказал он, — а-а-а… здесь Росция… это другое дело. Поздравляю тебя с новым доказательством расположения нашей божественной артистки!.. Мы все давно тебя ищем; кости готовы, пойдем!..

— Не хочется…

— Это что за новость?!.. Ланасса ставит на заклад свой изумрудный перстень, что ты сегодня будешь в выигрыше.

— Фламиний, — сказала Росция, — не играй сегодня. Скоро ты должен будешь вносить проценты Иохаю и Натану; откуда ты возьмешь на это деньги?..

— Друзья не оставят его, — перебил Курий, — Ланасса уговорит своего отца ссудить ему еще. Пойдем, Фламиний, играть на ее счастье.

Фламиний грустно вздохнул, но пошел за товарищем.

«О, бесхарактерный мот!.. — подумала Росция, оставшись одна. — кто не играет тобою? кто не вертит тебя, как ветер сухой лист? Кто бы что ни сказал тебе, какую бы нелепость ни присоветовал, — всему ты веришь и поддаешься.

Сию минуту был ты готов расторгнуть всякую связь с этой ужасной компанией расточителей и всецело посвятить себя на служение Люцилле, этому кумиру всех лучших людей Рима. Стоило Курию сказать тебе слово, — и ты ушел от меня, упал опять на дно пучины, из которой моя рука только что хотела извлечь тебя!.. несчастный!.. одна я могу и хочу предпринять что-нибудь для твоего спасения…»

Росция стояла, похожая на мраморную статую, в своем длинном платье, изящно драпируясь в такой же роскошный плащ, накинутый ради ночной прохлады; она стояла неподвижно, прислонясь к стенке искусственных развалин, украшенных ползучими растениями, одинокая и грустная, в отдаленной части своего огромного сада. Глухо долетали сюда звуки музыки и голосов пирующих. Росции теперь не было надобности улыбаться в угоду друзьям или покровителям. Драматизм, которому она посвятила себя с юности, вполне в эти минуты овладел ее душою. Жгучие слезы полились из глаз артистки, искренние, неподдельные слезы…

Росция тихо опустилась на колени, простерла руки к земле, низко склонила голову и проговорила:

— Услышь меня, Рубеллия, чистый дух невинной страдалицы!.. я верна моей клятве; я сделаю все, что возможно, для спасения твоего сына из бездны порока…

Поплакавши несколько минут, Росция поднялась и снова прислонилась к развалинам. Ее лицо приняло гневное выражение.

— Фламиний!.. изверг! — шептала она, — наш погубитель… погубитель собственного сына… друг злодея, враг всех честных людей!.. есть ли в Тартаре муки, достойные твоих преступлений?!.. но сын… нет… да утешится скорбная тень матери!.. сын Рубеллии похож на нее, не на губителя, причинившего мне мое первое горе.

Всплеснув руками, она продолжала:

— О Сервилий!.. мой добрый, честный, великодушный Сервилий!.. если б я могла заслужить твое прощенье, чего не дала бы я!.. от чего не отказалась бы за одно твое слово — прощаю!.. никогда, никогда не простит он меня… никогда!

Образ любимого человека пронесся в мыслях Росции нераздельно с образом Рубеллии, умершей матери Фламиния.

Она мрачно продекламировала монолог Антигоны:

— Могила — брачный мой чертог…

Между тем в красивом киоске, построенном из дерева в мавританском вкусе с пестро раскрашенной резьбою и позолотой, происходили совсем другие сцены. Туда собрались игроки. Одни из них метали кости, играя в игру, похожую на чет и нечет. Другие играли в «двенадцать таблиц» — первообраз шашек, игра на доске, разделенной на 12 квадратов. Многие занялись «кораблями», игрою, похожею на орлянку. Покуда Афраний, Курий и другие искали Фламиния, Ланасса приставала к Лентулу.

— Лентул, обыграй Фламиния так, чтоб он был вынужден просить у меня денег, — тихо говорила она.

Повернув голову к гречанке, Лентул, будто ухаживая за нею, также таинственно ответил:

— Ты знаешь мое искусство, Ланасса. Ни один из тех трех простаков еще ни разу не подметил, как я бросаю. Но Афраний не берет никогда у тебя; так и Фламиний может, если захочет, взять у Мелхолы.

Гречанка в гневе всплеснула руками, причем все ее браслеты с алмазными цепями и подвесками засверкали и зазвенели.

— Насмешник! — вскричала она громко, — зачем ты мне о ней напомнил?.. я не могу о ней слышать… ненавистная жидовка!.. она постоянно мешает мне во всех моих планах точно так же, как ее отец и брат постоянно отбивают барыши у моего отца!.. ненавистная!

— Верно Лентул опять подал повод к ревности, — заметил Цетег, обернувшись от своей игры в сторону кричавшей девушки.

— Надо сознаться, что Мелхола прекраснее, — ответил ему его друг Габиний, игравший с ним.

— Ха, ха, ха! — засмеялась Семпрония, смотревшая на игру, — ни для Мелхолы, ни для Ланассы нет иной любви и ревности, кроме денежной. Что, Ланасса ревнует динарий к драхме или кошелек к шкатулке — этому я поверю, но чтоб для нее существовало что-нибудь другое — это невозможно.