Квинт-Аврелий-Котта, рассорившись с женой, поселился с своим единственным сыном, Публием, на своей вилле Аврелиане. Он был горделив, суров и скуп, несколько напоминая этими чертами характер своего отца.

Недалеко оттуда купили виллу Фабий и Клелия и часто наезжали отдыхать от шумных удовольствий столицы. Риноцера уже не делилась, как прежде, на восточную и западную, а вся принадлежала Сервилию-Нобильору, жившему там безвыездно после переселения из Неаполя со своею обожаемой Аврелией.

Дом Фламиния был предоставлен старым добряком в безвозмездное пользование Барилла, ставшего рыбаком. Он разрушил до основания сгнившую руину, поставив там просторную, но скромную каменную хижину в один этаж с маленькою мансардой наверху под плоскою крышей.

Густой плющ и жимолость облепили это жилище мира и любви живописными гирляндами. Около него росли пирамидальные тополя и кипарисы, между стройных стволов которых были постоянно развешаны рыболовные снаряды владельца.

В нижнем этаже жилища был просторный атриум, т. е. спальня. и кухня хозяина; там помещался очаг, обеденный стол и постель, хозяев с неизбежною люлькой, подвешенной к потолку на крюке и веревке. В люльке, что ни год, копошился и пищал новый ребенок Катуальды, угощаемый матерью то грудью, то соской, то колотушкой. По лавкам и по полу чернели и рыжели детские головы всех возрастов от 15 лет до двухлетнего ползуна. Это были дети Катуальды и рабынь; все они спали ночью вместе на матрацах домашнего изделия, набитых, чем попало: овечьей шерстью, конским волосом, соломой и морскою травой. Днем эти постели убирали в угол.

Другая комната, просторнее кухни, была отдана нескольким рыбакам-невольникам с их женами. Там также висели люльки с пискунами, но кроме этого был склад всякого домашнего скарба.

Шум в этих помещениях не умолкал ни днем ни ночью. Топотня, спор, брань, ласки, смех, визг сосунов и ползунов, стук посудой, — все это перемешивал ос сливалось в нечто, похожее на хаос элементов до отделения моря от суши.

В третьей комнате жены рыбаков чинили сети, и потрошили рыбу, назначенную для сушки или солки.

Воздух в хижине был самый отвратительный; пахло там и рыбой, и салом, и жареной говядиной или свининой, и кашей из ячменя и чечевицы. Мухи роем летали, присоединяя свое жужжанье к гулу людского общества.

Среди обитателей хижины, как хозяев, так и невольников, равных между собою по происхождению и образованности, господствовала самая тесная дружба, несмотря на их ежедневные ссоры и драки между собой. Все они ели за одним столом, разбиваясь на несколько групп около общих горшков или плошек с кушаньем. И ругались целые дни, и мирились, и спорили, и шутили, и сердились, и любезничали без всякого стеснения.

Эта хижина стала местом наиболее частых посещений певца-забияки, которого не жаловал хозяин, но очень полюбили работники и дети, охотно сбегаясь плясать под даровую музыку и слушать песни, нередко подпевая общим хором.

Пешком приходить в Риноцеру из Пальматы было довольно далеко, но певец брал легкий челнок, всегда готовый к его услугам, и летел, как стрела, поставив парус и рассекая волны веслами в своих сильных руках.

После переселения Семпрония на виллу из Рима и его посещения отшельнической пещеры, певец стал чаще и чаще уходить под разными предлогами от художника то в один город, то в другой; скоро он совсем перестал с ним жить, переселившись в господский дом к своему покровителю.

В доме началась веселая, шумная жизнь, насколько было возможно в то тревожное время. К богачу съезжались, преимущественно морем, его друзья и пировали с ним. Росция посетила виллу со своей труппой и отцом и дала спектакль в нарочно устроенном театре.

Нарцисс все это знал, но не хотел принимать никакого участия в забавах своего друга, которого он считал то волшебником, то простым плутом. Певец, приходя в пещеру, всегда приносил другу что-нибудь нужное или приятное ему: лакомство, вино, материю для нового платья, материал для работы и т. п., всегда ласкал его, ободрял, но не оставался с ним долго. Изредка он его брал с собой в ближайшую деревню или усадьбу. Певца-забияку все знали; одни любили, другие боялись его плутней, состоявших в том, что он отколотит, приправляя побои своими возгласами «дружище» молодец, или разобьет посуду, или поцелует жену, невесту, дочь, или выльет помои в рыбную кадку, а иногда и на голову несчастливца, избранного им быть мишенью насмешек.

Такими страдальцами, над которыми все соседи смеялись, были Вариний, а потом и Барилл. Певец не боялся их мести, потому что у него всегда были готовы защитники в лице молодежи.

В деревнях знали и Нарцисса. Взрослые звали его отшельником; молодежь колдуном; его боялся один Вариний, считая за Мертвую Голову; прочие относились к нему равнодушно; некоторые даже любили его за случайно сбывшиеся предсказания, которые, по советам друга, он всегда давал в благоприятном смысле.

Видя эту веселую ватагу, художник иногда со вздохом шептал певцу: — Вот этот мальчик мог бы быть ровесником моему ребенку, который умер… о, моя бедная жена!.. я не знаю, жива ли она или нет.

Он полюбил детей; они иногда приходили к нему в пещеру и с любопытством рассматривали его работы, принося ему что-нибудь из деревенских продуктов в благодарность за игрушки, копались в его маленьком огороде, сажая и поливая овощи, причем нередко что-нибудь портили и дрались, не вызывая этим ни малейшего гнева дедушки-колдуна.

Однажды утром певец пришел на заре к своему другу и остался завтракать с ним, а потом стал помогать в работе.

Плющ над входом раздвинулся, и в пещеру вошла Лида с маленькой девочкой. Темно-голубые глазки ребенка пытливо смотрели на страшного, рыжего Нарцисса из-под своих длинных ресниц. Ее шелковистые, каштановые кудри, перехваченные узеньким золотым обручем, рассыпались по нежным плечикам, не закрытым красивой белой короткой детской туникой с вышивками на подоле. На ножках, достойных служить моделью для резца или кости художника, были надеты красивые сандалии из голубой кожи с серебряными звездочками на скрепах. Это была Амарилла, рабыня Катуальды. Она стояла, как прелестное видение, на лестнице пред взором удивленного Нарцисса, увидевшего ее в первый раз, потому что Катуальда и ее муж тогда только что поселились в Риноцере. Амарилла стояла, не смея ни войти, ни уйти без приказания Лиды.

Лида подошла и села рядом с певцом, тихо сказавши: — Ты желал, чтоб я привела это дитя сюда; оно здесь.

— Я хотел показать ее моему другу, — ответил певец, — позови ее.

— Поди сюда, Амарилла, милое дитя мое! — сказала Лида ласково, — взгляни, какие тут есть игрушки.

— Здесь хорошо, прохладно, — сказала девочка мелодичным голоском, смело подойдя к певцу, — ты давно не был у нас в Неаполе. Ты и здесь поешь, как у дедушки богатого?

— Да, миленькая; я пою и здесь, — ответил певец.

— Разве у тебя есть дедушка? — спросил Нарцисс.

— Да, он очень богат… он мне не дедушка, а только позволил так себя звать, потому что любит меня. У мамы Аврелии веселее, чем у нас дома, потому что у нас много ребятишек и все они драчуны и забияки; я люблю из них только Гиацинту; она меня не обижает. У мамы Аврелии тихо в доме, дети смирные, маленькие, тихо играют, хоть они и мальчики.

— Аврелия любит Амариллу, как свою дочь, — сказал певец.

— Она учит меня грамоте и Гиацинту вместе с Никифором, со своими детьми, и Публием… Публий уж большой, скоро уедет отсюда; без него будет скучно.

Девочка весело болтала, поместившись на колени певца. К ней-то он и отлучался чаще всего в Неаполь из пещеры, пока рыбак не переселился из города. Она доверчиво обвила ручонками его загорелую шею и теребила кудри.

Лида, между тем, пытливо смотрела на художника, который смутился, боясь говорить с этою хитрой женщиной. Постоянные угрозы певца убить Фламиния, если он его найдет в живых, наводили на него панику не столько от самого страха смерти, как от ужасной мысли, что любящий его друг превратится во врага.