Всадник, могучан, будто оживший асилок, возвышался в седле вежей, закованной в кольчатую броню.

Не спеша он поправил ножны, свесился с седла и, как котенка, поднял парнишку.

Пастушок очнулся и взглянул: стена деревьев, пробитая багровыми просветами, виднелась меж длинных, остроконечных конских ушей. Юноша пискнул: меж ушами мог уместиться без труда он сам. Спиной он утыкался в железную стену. В испуге он вскинул голову, взгляд затерялся в черном лесу бороды.

Сверху, где-то под кронами, громыхнул гром, пастушок пораженно разобрал слова:

– Очнулся, хоробр. Что молчишь? Скажи что-нибудь.

– Я… я… дя…

– Меня Стрыем кличут, – прогремело сверху. – Ты кто?

– И… Ивашка, пастух, – промямлил юнец, тщательно уберегая язык от клацающих зубов.

Бородища пошла вниз, пощекотала русые волосенки на детской головке. Ивашка на миг зажмурился от веселых мурашек. Стрый кивнул, оглянулся, буркнул сочувственно:

– Попадет тебе за стадо.

Ивашка всхлипнул:

– А!.. Дядька Нечай задницу исполосует. А рази виноват, что окрестная нечисть взбушевалась?

Железная стена за спиной насторожилась, великан спросил недоуменно:

– Не первый раз, что ли?

– А то, – сказал малец запальчиво. – У соседей корову леший задрал, шуликуны озоруют, а обдериха в бане взбесилась: прикинулась мочалкой, дядька Панас стал тереться, разодрал мясо до кости. А мне дядька доверил общее стадо. Как теперь вертаться? Тяжко без коровушек, ить война скоро.

– Война, – прогрохотал могучан раздраженно. – Что слышно, Кременчуг цел?

Ивашка обернулся, жесткие волосы бороды накрыли лицо.

– Перун с тобой, витязь. Конечно, стоит, что ему сдеется? Степняки, как дядька Нечай сказывал, токмо веси жгут, лютуют без меры, женщин хватают и… как это… пользуют. Города не берут.

Огромная ладонь пригладила мальчишечью голову с неожиданной теплотой и заботой. Гором фыркнул обрадованно, ноздри широко растопырились, хватая потеплевший воздух. Стволы покорно расступились, в глаза плеснуло закатным светом, глаз радовало открытое поле.

Ивашка поглядел поверх конской головы, ахнул: небо было поделено на половины. Верхняя, нежно золотистая, заливала остатки облачного пуха густым медом. Середку перечеркивала гряда темных облаков, с золотистой каймой сверху, снизу – темно-багровой. В прорехе облака лукаво горел бледно-желтый глаз, нижняя половина неба густела багрецом, ровным, как загар у смерда. Небесное великолепие держала черная резная подставка.

Стрый сощурился, внимательно осмотрел Кременчуг: дома слиты в темные блоки, редко где мелькнет золотистая искорка. Взгляд споткнулся, не сразу разглядел мелкие, словно мураши, фигурки: копошатся на защитном валу, как черви после дождя.

– Дяденька, – сказал пастушок робко, – весь в другой стороне, мне туда бы, – закончил он почти моляще.

Воевода отвлекся от созерцания города, спросил насмешливо:

– И что там делать будешь?

Ивашка насупился, зад кольнуло, будто дядька Нечай уже выходил пряжкой.

– У тебя, кроме дядьки, никого, что ли?

– Да, – ответил пастушок горько.

– Так на кой тебе оставаться нелюбимым братучадом? Отправляйся в город, пристрою в хоромах, согласен? – бухнул Стрый дружелюбно.

У Ивашки зашумело в голове, грудь раздалась в стороны до треска ребер, не в силах сдержать волнение.

– Уйти? – пискнул он жалостливо.

Стрый хмыкнул ехидно:

– Боишься, что дядюшка сердцем изойдет, тебя искаючи?

Голос могучана пронесся над полем, и в траве испуганно умолкли насекомые. Даже ветерок утих, боясь напомнить о себе неосторожным шорохом стеблей. Гигантский конь, будто высеченный из угольной горы, неспешно ступал. Копыта глухо попирали землю, вырывая жирные комья.

Ивашка призадумался: в то, что дядька Нечай опечалится пропаже нерадивого братучада, не верится, от потери стада взвоет скорее. Но и так неожиданно, махом порвать со знакомым окружением – страшновато.

– На что я сгожусь? – спросил он пересохшим ртом. – В городе коров нет. Человек я маленький, ничтожный, толку не будет.

Конь фыркнул насмешливо, воевода вслед хохотнул:

– Ну, любой человек приносит пользу, даже мертвый. Иногда ничтожный способен вознестись выше богов. А пока пристрою тебя на конюшне. Дело нехитрое, освоишь.

Ивашка не понял, как можно быть выше богов и какая польза от мертвых, но промолчал. Проклюнулась надежда на более хорошую жизнь: прислуживать у боярина или знатного витязя куда лучше, чем жить в холодной строгости дядьки, постоянно попрекающего куском.

Стрый легонько коснулся пальцами хрупких плеч, ощупал осторожно, пастушок услышал участливое:

– Что такой худой, не кормили, что ли?

Ивашка помялся:

– Да кормили, но в избе закон хватать быстро, семья-то большая. А старшие часто отбирают лишний кусок, говорят, надо держать в строгости, а сами пухнут на глазах.

Стрый сочувственно поцокал, пастушок, ободренный поддержкой великана, продолжил с жарким хвастовством:

– Дядька грит, я слабый, потому что добрый, не могу кулаками работать, жаль бить людёв.

– Что еще говорит дядька? – спросил Стрый насмешливо.

– Говорит, добрым быть тяжко, зло теснит со страшной силой, диво, что хорошие люди на свете не переводятся. А ежели добро ответит кулаками, то и не добро вовсе, вот так.

Воевода скорчил презрительно лицо, сказал сварливо:

– Дурак твой дядька! Вот, посмотри на мои кулаки.

Пастушок с затаенным восхищением и боязнью глянул на рельефные валуны с бляхами твердых мозолей. Открытой ладонью можно укрыться, как одеялом, с головы до пят.

– Видишь? – продолжил Стрый, довольный реакцией мальца. – А я – добрый.

Тут же захохотал, мощно, раскатисто, как летняя гроза. Ивашка неуверенно улыбнулся.

Конь ступил в ямку, слегка споткнулся, в живот пастушка уткнулось твердое, пальцы сомкнулись на гладком дереве.

– А я играть могу, – сказал он, поражаясь смелости. – Дозволь, боярин, сыграю.

– Я воевода, – поправил Стрый. – Давай, скоротай дорогу.

Мелодия полилась хрупкая, нежная, поначалу неуверенная, но постепенно окрепшая, заполнившая поле незримой волшбой. Закатное солнце завороженно замерло, опираясь на темные подушки облаков, полевая живность смолкла.

Ивашка усердно раздувал щеки, в груди горело, но старался изо всех сил для доброго человека.

Затерялась в короткой траве последняя нота. Стрый вышел из оцепенения, ладонь пригладила пастушьи волосенки. Замерший во время песни, Гором тряхнул гривой, фыркнул озадаченно. Тронулся медленно, будто ступал по тонкому льду глубокого озера.

– Пожалуй, на конюшню тебя не отправлю, – выдохнул воевода задумчиво.

– Почему? – вырвалось у мальца отчаянное.

– Грешно пачкать пальцы такого умельца конским навозом. Будешь жить в палатах, конечно, прислуживать по-мелкому, чтоб не зазнавался, и играть. У тебя получается хорошо.

Ивашка от счастья пискнул, зарделся пуще неба:

– Дозволь еще сыграю.

– Нет-нет, – возразил могучан поспешно. – Скоро стемнеет, а конь почему-то не хочет идти под твои песни.

Гором фыркнул презрительно, глаза ярко полыхнули, окрасив воздух розовым. Пошел рысью, хвост бил по бокам, шлепки гулко разлетались окрест, будто лупили по воде веслом.

Слуха Стрыя коснулась людская речь. Поле перед холмом, где на вершине устроился Кременчуг, освещалось рваным светом факелов. Подъехали ближе: стали слышны крики животных, отборная ругань, глухие удары о землю.

Воевода засмотрелся на чумазых людей, в свете факелов усердно долбящих землю. Воловьи упряжки шли неспешно, оставляя на земле глубокий черный шрам. Поле наполнилось грохотом копыт, сторожевой разъезд заметил гигантскую фигуру, метнулся наперерез.

– Кто таков? – спросил старшой грозно. – А, ты, воевода! Вернулся, – поспешил сказать с почтением, разглядев пришлого в вечернем сумраке.

Стрый величаво кивнул, конники порскнули в сторону, как стайка мальков от щуки. Гором наградил сородичей ехидным фырком. Утомленные работой люди откладывали лопаты, мотыги и, разинув рты, смотрели на проезжающего великана. По рядам пронесся восхищенный говорок: «Стрый вернулся», «Таперича усе наладится».