Чеченец поморщился, пытаясь подобрать слова.

— Он, как бы это сказать, впал в детство, что ли? Нет… не то… — Аслан провел ладонью по лицу. — Не знаю, как объяснить. Понимаете, боги, они вообще не то, чем кажутся. Все дело в том, что он потерпел поражение… Когда-то очень давно… Имя его никогда больше не произносилось, даже имя… Еще во времена гой самой цивилизации, что была на Аргуэрлайле до той, которую мы там застали, в ее самые ранние дни. Оно было сбито с барельефов, а его изображения уничтожены все до одного. Были убиты жрецы, все до единого, и даже просто люди, знавшие, как ему правильно поклоняться. Вот такой бог-изгнанник, вышвырнутый и с Неба, и из Преисподней, одинаково проклятый и там и там. Нет, ты не подумай, майор! — вдруг словно спохватился чеченец, назвав Снегирева по званию, в котором тот был во времена операции «Порог». — Он был силен, очень силен! Но, — кривая усмешка, — нашлась сила и на него. По его приказу мертвые могли восстать из могил, но он не мог погасить Солнце и даже Луну, оттого и проиграл. Ибо силами Солнца его враги и пользовались…

Чеченец бормотал это каким-то странным речитативом — ни дать ни взять служка в темном храме, привычно отчитывающий слова богохульного писания…

— И бог явился сюда по нашему следу. Обычно боги прикованы к своим вселенным, но этот был немного другой породы. Все дело в том, что он был Сыном…

Потом вдруг Аслан встряхнул головой, сурово поглядел на полковника.

— Да… чего-то я… Ну ладно, это неважно… пока.

Кроваво-красный отблеск дальнего пожара плясал на его костистом лице с уже заметно отросшей щетиной, отражался в блеклых глазах.

— Просто прими это к сведению — раньше на Земле не было богов. Теперь они есть. Теперь Он есть, — поправился. — Мы ему служим. Он пришел ко мне, когда мне было плохо, когда ваша «демократия» вышвырнула меня из армии и грозилась раскатать мою несчастную Чечню танками. И я ему поверил и впустил в себя… И теперь служу ему. Я и мои товарищи. И тебе тоже придется ему послужить. Но сперва его надо будет немного подкормить…

— Кого? — пересохшим горлом выдавил полковник.

— Нашего Владыку… — прозвучало в ответ.

И ухмылка, в которой противоестественно смешались неподдельное благоговение и одновременно умиление, с каким хозяин смотрит на любимую собаку или кошку, показалась Снегиреву на редкость омерзительной и страшной.

— Нет, ты не подумай… Ему не нужна кровь, плоть или то, что мы называем душой… — как бы размышлял его собеседник вслух. — Просто жертва отдает ему оставшиеся годы своей жизни — он питается временем, которое определено человеку. Ему все равно, чье время, хотя, конечно, у молодого времени больше, чем у старика…

Так бурча себе под нос, он вытащил из кармана разгрузки пачку свечей, затем на полу появился старинный медный тазик, наполненный водой, в которой плавали кусочки льда. Расставил свечи вокруг миски в пластиковые розеточки, какими украшали свадебные торты. И этот контраст потусторонней жути и прозаических мелочей мирной жизни заставил сердце полковника сжаться.

Аслан постоял со склоненной головой три или четыре минуты, словно молясь в молчании. Затем принял у вышедшего из дверного проема автоматчика накрытый крышкой армейский котелок — самый обычный.

Под крышкой оказалась пригоршня исходящих сизыми искрами углей.

Он дунул на угли и зажег свечи от вспыхнувшего пламени…

— Нельзя использовать спички, в этом огне не должно быть ни следа серы, — объяснил зачем-то он. — А это тлеющие угли от разбитого снарядом дома… Самое то — огонь смерти и разрушения…

Снегирев лишь наблюдал с обреченным отчаянием, как бывший подполковник бывшей Советской армии расставляет свечи вокруг миски, всматриваясь в отражение огоньков.

Рослый бородатый боевик молча принес на руках спеленатого шнурами, как младенца, солдатика, кажется Еремеева, и бережно положил у огненного круга, словно боялся сделать жертве больно. Потом бесшумно, как огромный тигр, скрылся в темноте и почти сразу появился, держа на руках еще одного, точно так же связанного, с перебинтованной головой. Тот слабо стонал, не открывая глаз. Затем рядом лег так же скрученный Пашков. Следующим был — Снегирев даже не сразу поверил — чеченец с развороченной грудью, кое-как перебинтованный. После еще трое — два солдата и не первой молодости женщина, не разобрать — русская или чеченка (похоже, поймали первую попавшуюся).

Густобородый здоровяк присел на корточки рядом с обреченными. Аслан, наоборот, — отошел в тень. Но тут порыв сквозняка задул несколько свечей, и бригадный генерал, шипя сквозь зубы проклятия, вновь раздул почти погасшие угли из котелка и зажег свечи.

И только потом бородач достал нож. Обычный столовый нож, не какой-нибудь навороченный «боуи» или «кукри» и не здешний кинжал в серебре, а заурядный сточенный столовый нож с деревянной ручкой, видать, не одно десятилетие мирно служивший нескольким поколениям хозяек на какой-то грозненской кухне.

Снегирев закрыл глаза, видеть это было выше его сил. Что бы там ни было с ним дальше, он имеет право не видеть Этого.

Он услышал чавкающий звук входящего в плоть лезвия, женский стон, какое-то бульканье…

Потом.

Потом пришел Он.

Или ОНО…

Что-то омерзительное и страшное…

Полковник содрогался от ужаса и отвращения, ощущая, как ледяные цепкие пальцы забираются к нему в мозг, вползают в уши, копаются в разуме и тянутся дальше, к тому, что священники называли душой. Затем из тьмы протянулись фосфоресцирующие щупальца и, воткнувшись в грудь полковника, начали вгрызаться в нее. Потом на него поглядели исполинские бледно-синие глаза колоссального спрута или кальмара…

Нарастая, в уши ворвались завывание и нечеловеческие голоса, тонкие и звенящие. Они доносились отовсюду и были невыносимы. Вибрирующий, доводящий до безумия звук на самой границе слышимости, от которого, казалось, лопнет череп.

И череп лопнул…

На бесконечную череду тысячелетий пришла неслыханная боль. Далее она кончилась, но ушла не сразу, а постепенно, цепляясь за мельчайшие осколки возрождающегося сознания, кусая, злобствуя. Затем ее не стало совсем, и тогда, хотя ни зрение, ни слух не спешили возвращаться, оказалось возможным понять: ничто не кончилось, мучители всего лишь решили передохнуть…

Закрыв глаза, он прислушивался к отсутствию боли. Первым делом попытался открыть глаза, и, несмотря на успех этого предприятия, ясности оно не добавило. Перед глазами стояла красная завеса, которую кое-где нарушали синие сполохи. Но прошла вечность и еще одна вечность, а потом время замедлило бег, и глаза увидели свет свечей. Движения век вызвали новый приступ головной боли. Разглядел пустую холодную комнату и человека в генеральской папахе над ним. Аслан был один, он напряженно и озабоченно заглядывал в лицо Снегирева. Полковник скосил глаза.

Трупов уже не было, как и предметов жуткого обряда. И то, страшное и потустороннее, тоже ушло.

— Эй! Ты меня слышишь? Хорошо слышишь?

— С-с-с… Хр-р-р… — прохрипел Снегирев.

Означать это должно было что-то вроде «слышу хорошо», и Аслан его понял.

— Ну вот… вот и отлично, — удовлетворенно резюмировал чеченец. — Сейчас придешь в себя, и тогда мои люди тебя проводят к федералам. Пока полежишь в госпитале, пока то да се — и на службу… Третий штурм еще не скоро теперь будет, и я уж как-нибудь без тебя его отобью. Твоя очередь действовать позже придет… Да, на всякий случай, чтобы не было иллюзий… Попробуй подумать о том, как ты предаешь меня или Его? Ну, попробуй…

И Снегирев представил. Представил, как сразу по возвращении в Москву, наплевав на всю служебную иерархию и подчинение, на здравый смысл, поднимает трубку секретного телефона и, назвав пароль, просит связать его с президен…

— А-а-а… ах… х-х-х-у-у-у!!!

Боль была не такая уж сильная, вполне терпимая, но куда страшнее было то, что он ощутил за этой болью. То, что она — лишь крошечная часть тех мук и ужаса, что способен на него обрушить тот, кому предался его бывший сослуживец.