— Это же наш прапор! — вырывался, придя в себя, сержант. — Пустите!

— Успокойся! — прикрикнул на парня старлей, не ослабляя хватку. — Куда ты собрался бежать? Забыл, что там могут быть мины? Сейчас саперы выведут твоего Алексеича. Видишь, он остановился, и к нему навстречу уже идут.

Михеев затих, обмяк как-то вдруг. Пришлось прислонить его к броне и держать, чтобы тот не упал.

— Алексеич нашелся! Живой! — чуть слышно всхлипывал молодой боец, сжимая руками голову, не сводя глаз от вернувшегося неизвестно откуда прапора, в недавнем прошлом соседа по броне, и совершенно не замечая, как по закопченным щекам текут слезы, образуя светлые дорожки.

Его, подхватив под руки, вывели на дорогу и уложили на носилки. Он лежал, смущенно улыбаясь, молча пожимая руки знакомых и незнакомых ему людей, а медики тем временем осматривали, ощупывали его, удивляясь, что не находят ни ранений, ни переломов. Только многочисленные ушибы, ссадины да явные последствия тяжелой контузии. Счастливчик!

Рядом вертелся радостный Акбар, тычась в свисающую ладонь прапора. Алексеич слабо улыбнулся и, гладя собачью шерсть, тихо шептал:

— Ладно, ладно, Акбарушка…

— Что там? — прокричал Борис, торопливо поднимаясь к ним, придерживая висящую на плече и отчаянно болтающуюся офицерскую сумку.

— Два «двухсотых» и еще один очень тяжелый!

Бобров хотел отправиться к соседям на помощь, но увидел, что его радиостанция лежит не на своем обычном месте, а чуть в стороне, приваленная довольно увесистым камнем. Метнулся к ней. Включил. Работает, родимая!

В этот момент враг перешел в новую атаку.

Засвистели арбалетные болты и пули, засверкала огненная магия, потом со стороны лагеря начали бить минометы, а по спине Глеба пробежала ледяная противная волна — от своего ли, от чужого ль шаманства?

А дальше?

Смутно как-то, неясно.

Ведь было же что-то?!

Но как ни старался, вспомнить не мог.

Бесполезно.

Память оставалась глуха!

От одной только мысли, что его память могла потерять не только события одного сегодняшнего дня, но и, возможно, нескольких, накатил страх. Однако с ним старлей быстро управился. Взглянул на соседа напротив, что никак не мог поднять свалившуюся панаму, попытался встать, чтобы помочь, но очередной приступ головокружения и дикой боли заставил вновь откинуться спиной к борту и закрыть глаза.

Горько, обидно.

Стало жалко бойцов и… стыдно из-за собственной беспомощности. Из уголка глаза по щеке потекла горькая слеза…

Позже из сбивчивых рассказов товарищей и из вернувшихся воспоминаний Глеб сумел восстановить картину происшедшего.

Спас их, конечно, лейтенант Рогов — командированный из дикого «шмаковского» взвода с десятком коллег.

Эти парни вспомнили афганский давний опыт и грамотно ответили атакующим. Пулеметы скупыми аккуратными очередями гасили неведомого врага с огнестрелами, снайперы выцеливали магов — те по своей обычной гордыне не особо прятались, а стрелки сумели все-таки положить наступающие цепочки врагов. Противник замешкался, и это дало драгоценные минуты обороняющимся.

Шаманы-степняки встали в круг и сумели отразить чары горцев.

Автоматчики, хотя и высадив почти все боеприпасы, заставили врага, не привыкшего к такому бою, отойти.

Наконец, каким-то чудом Анохин сумел загнать на склон две БРДМ, и те окончательно обратили нападавших в бегство.

Но это было потом…

А сейчас Глеб сидел, осознавая всю тяжесть происшедшего. Они разгромлены. Они отступают.

И лились, не переставая, слезы.

Яркой вспышкой резанула и без того ноющая боль.

Фельдшер осторожно тронул старлея за плечо:

— Эй, ты живой?

Глаза Глеба медленно открылись, уставились непонимающе.

— Живой он, — прохрипели в ответ откуда-то голосом Стогова.

Несколько уколов самопального обезболивающего сделали свое дело — боль затихла, но тело не слушалось, и голова была словно чугунная, мысли путались. И падая в мучительное забытье, Глеб все вспоминал трясущегося Стогова и его дикую просьбу — взорвать его мертвое тело гранатой…

Машины шли сквозь ночь, уходя с места жуткого боя, увозя на броне мертвых и живых, увозя тяжесть очередной проигранной схватки.

А еще в командирской машине везли тщательно завернутый в брезент предмет, который вполне возможно станет вестником грозных и неумолимых перемен в судьбе не только маленькой колонии землян, но и всего этого мира…

Мира, который уже подходил к черте, что разделит судьбу на «до» и «после».

Горы Летящего Льва. Мартийское плоскогорье.

Охотничье стойбище

Уже занимался рассвет, когда Кири, откинув покрывало, поцеловала живот чужака, там, где расходился звездой с извилистыми лучами шрам от удара лапой мерзкого каа-рсатха.

Этот удар едва не отнял у нее Тол'йю, но он же удивительным образом подарил ей этого человека.

После того как Кири неделю кряду кормила его свежей печенкой, поила травяными отварами и замазывала рану пережеванными побегами черемши и кровохлебки, парень довольно быстро поправился. Спустя две недели чужой воин уже сам смог ходить, и она стала оставлять его на хозяйстве на своей охотничьей стоянке.

В конце третьей он уже споро помогал девушке со шкурками каменных хорей и серебристо-черных маргутов. А когда его руки обрели былую силу, подсобил ей разделать подстреленного кабана.

На исходе четвертой недели он вполне освоил наречие Кири, сильно отличающееся от нижнего языка, который Тол'йа называл почему-то общим или всеобщим.

А на пятую неделю она окончательно поняла, что ей от чужака надо.

И однажды ночью девушка познала любовь человека из иного мира.

Губы Тол'йи ласкали ее тело без устали. И это было самой щедрой наградой за спасение, которую только получала юная охотница. Тол'йа был не только неплохим воином, но и нежным любовником. Кири не была девушкой и даже была помолвлена, три месяца прожив в доме охотника Роту, задавленного берглом.

Но только с этим человеком она узнала, сколь много нового можно почерпнуть из соитий.

И позавидовала женщинам, к народу которых принадлежал ее мужчина.

Не раз Кири, поглаживая кудри дремлющего на подстилке воина, с грустью размышляла о том, сколь пустой станет ее жизнь после того, как он покинет девушку, чтобы вернуться в дружину своего князя.

Занимался рассвет.

Ее раскосые глаза прищурились, охотница прислушалась к шуму леса за стенами шалаша. Она сбросила с себя лосиную шкуру, служившую им одеялом, и резво соскочила с лежака.

Открыл глаза и Смагин. Повернул голову, посмотрел на девушку с немым вопросом. Та спокойно потянулась, совершенно не обращая на него внимания, будто находилась в их жилище одна. Она всегда так себя вела: если что-то делала, то делала так, как хотела.

Анатолий невольно залюбовался ею: худощавая, стройная, и вместе с тем широкая в кости смуглая девушка не переставала его восхищать.

— А вот и ты, — пробормотала Кири.

— Ты давно проснулась?

— Раньше тебя, — сказала она. — Просто лежала и любовалась. Ты красивый.

Он смутился.

Месяц с небольшим они вместе, хотя кажется, что прошел уже чуть ли не год.

Спали вместе, ели вместе, вместе добывали пищу, хлопотали по дому. По утрам Кири, проснувшись первой, деловито одевалась и уходила. И пропадала на день, а то и на два, чтобы вернуться с добычей.

Они прекрасно ладили и ночью и днем, хотя Смагин знал на ее языке от силы три-четыре десятка слов, а Кири на его языке, похоже, вообще не говорила.

Как была нагая, Кири вышла на улицу. Рядом с дверным косяком, прислонившись к стене, ожидал хозяйку неоднократно испытанный в деле короткий, отменно сбалансированный дротик с наконечником из серой сточенной бронзы — острой и на редкость прочной.