— Вы слышали, как лейтенант рассказывал об учителе? — спросил Осадчий. — О том, которому фашисты руки отрубили?

— Ну, слышал, — ответил Ковальский.

— Старый человек, ему бы не ввязываться в такое дело, — говорил дальше Гриша. — А он песни сочинял такие, чтоб люди боролись против фашистов. И совсем недавно это было, но о нем уже песню сложили. Кто-то из наших фронтовиков написал. Ее бойцы друг другу передают в окопах.

«Дорогие мои окопные философы! — восхищенно подумал Радич. — Какое неоценимое, ни с чем не сравнимое счастье знать, сознавать, что идешь в бой рядом с такими вот людьми — простыми, до конца преданными родной земле! Это мои боевые товарищи, это братья мои!»

В середине февраля пригрело солнце, и под его лучами начали оседать сугробы, вскоре на склонах холмов появились первые небольшие проталины. Веял уже теплый влажный ветерок. После обеда Лесняк вывел свой взвод за город на тактические учения. Там, на запесоченном суглинке, он обучал бойцов окапываться, бросать гранаты по деревянным макетам танков, показывал, как ориентироваться в быстро меняющейся обстановке. Увлеченный своими командирскими обязанностями, не заметил, как прошло время. Когда возвращались с учений, синие сумерки ограничивали видимость и опускались уже на окраину города. И вдруг откуда-то поплыла песня:

Сердце Михайла так и встрепенулось. Он как раз вытаскивал из кармана носовой платок, чтобы утереть с лица пот, но рука остановилась на полпути, и сам он обмер, повернувшись лицом к степи, — послышался мягкий перестук копыт и поскрипывание подводы. Откуда и куда они едут, эти люди? Оглядывали озимые или у соседей обменивали семена, готовясь к севу?

Песню затягивал чистый и сильный тенор. Голос лился из самого сердца, наполненного душевной болью. Два мужских голоса вторили, они уже как будто не пели, а тосковали:

У Лесняка сжались кулаки, перед глазами поплыл туман. «Как же мне не везет! — с горечью подумал он. — И Зиновий, и Жежеря, и Бессараб, и Печерский, а с ними и Лана, и Кажан давно воюют. Начнется весеннее наступление, наши войска станут выметать, как мусор, с нашей земли захватчиков, а я буду сидеть здесь, за Волгой… Нет, это выше моих сил!»

Недавно он получил письма от Радича и Ковальского. Оба там, на узенькой полоске украинской земли, оставшейся еще в наших руках, бьют врага. И как хорошо, что несколько сухаревцев попали во взвод Радича. Олекса пишет, что Ляшок, Пружняк и Охтыз Кибец ему, Михайлу, поклоны передают и советуют не засиживаться за Волгой. Может, земляки считают, что он, Лесняк, и не рвется на фронт. Будто не знают, что воин не вольная птица: куда захотел, туда и полетел…

С каким нетерпением ожидали они, курсанты, выезда на стажировку: училище уже до чертиков надоело. Стажировка означала, что учебе близится конец.

Запасной полк формировался из молодежи, эвакуированной из западных областей Украины, из Буковины, из Приднестровья, частично из-под Воронежа и с Донщины. Это были парни, которые лишь год назад достигли призывного возраста. Прошлой осенью под Ростовом, где действовала танковая группа Клейста, их эшелоны попали под бомбежку, и, спасаясь от фашистов, они пошли через донские степи на Сталинград. Брели группами и поодиночке. Измученные дорогой и тяготами бездомной жизни, ослабевшие, никак не могли привыкнуть к армейской жизни. Воинскую дисциплину, соблюдения которой потребовали от них в полку, многие поначалу считали незаслуженным наказанием.

Но постепенно все вошло в норму.

…Было воскресенье. Дул холодный ветер, снег, схваченный за ночь морозом, поскрипывал под ногами. Лесняк с утра обходил роты и взводы, собирая материал для «Боевого листка», который должен был выпустить по поручению комиссара батальона. Когда вернулся в казарму, его товарищ по училищу, сын прославленного полководца гражданской войны Гриша Котоцкий, радостно улыбаясь, спросил:

— Слыхал новость?

Михайло насторожился:

— Что, наши перешли в наступление?

— Этого я не знаю. Я о другом. Представь, в нашем захолустье вчера поселился Шолохов с семьей.

— Не может быть! — удивился и обрадовался Лесняк.

— Точно. Даже знаю, где он квартирует. Неподалеку от нашей полковой гауптвахты. Он — тоже военный, имеет звание полкового комиссара: четыре шпалы носит.

— Слушай, будь другом, — живо попросил Лесняк, — проводи меня к Шолохову. Мне очень нужно увидеть его. Непременно!

— По какому делу?

Михайло, удивленный таким прямым вопросом, пожал плечами и, поколебавшись, сказал:

— Хочу показать ему свои новеллы. Представляешь, услышать мнение выдающегося мастера? Когда еще выпадет такой счастливый случай?

— Боюсь, что ему сейчас не до твоих литературных упражнений, — с извиняющейся улыбкой сказал приятель.

— У нас так говорят: поймаю или нет, а погнаться можно.

Он не сказал основного: надеялся, что писатель, да еще полковой комиссар, поможет ему быстрее вырваться в действующую армию.

После обеда, взяв с собою тетради с рассказами, Лесняк вместе с товарищем пошел на квартиру к Шолохову. Дверь открыла им женщина лет тридцати, пригласила зайти в комнату. Узнав, зачем пришли два моряка, сказала:

— К сожалению, Михаил Александрович выехал в район, и не знаю, вернется ли сегодня. Что ему передать?

— Передайте, пожалуйста, — сказал Михайло, — что приходили курсанты. Мы здесь, в полку, стажировку проходим…

Вернувшись в красный уголок, Лесняк подготовил «Боевой листок» и, встав из-за стола, подошел к окну. Солнце клонилось к закату, и от зданий падали на улицу длинные тени. Кое-где оттаявшие лужицы снова затягивало ледком, и он, ломаясь, похрустывал под ногами прохожих…

Скрипнула дверь, и Лесняк, обернувшись, увидел комиссара батальона Мартынова: коренастого, почти сплошь лысого, немолодого уже человека, который до армии работал в сельском райкоме партии в Заволжье. Он всего три месяца назад получил звание старшего политрука и, казалось, во всем еще оставался человеком сугубо гражданским.

Поздоровавшись с Лесняком, комиссар поинтересовался, готов ли «Боевой листок». Подойдя к столу, прочитал заголовки заметок, удовлетворенно гмыкнул и, пристально поглядев в лицо Лесняку, спросил:

— Это вы ходили к Шолохову?

Лесняк смутился и, утвердительно кивнув головой, молча ждал разноса.

— Комиссар полка мне звонил, — продолжал далее Мартынов, все так же внимательно глядя на Лесняка, и по выражению его лица трудно было определить, одобряет он или осуждает этот поступок. — Звонит, значит, и говорит: «Наверное, твоих стажеров работа, Выясни, чья именно». Порасспросили всех ваших — на тебя показывают. А у меня, как назло, из головы вылетело, что ты — литератор.

Несколько дней тому назад, подыскивая редактора «Боевого листка», комиссар батальона узнал, что Лесняк окончил литфак. Тут же состоялась между ними длинная беседа, из которой Лесняк уяснил, что Мартынов когда-то закончил церковноприходскую школу, в пятнадцатом был призван в царскую армию, воевал против немцев в Карпатах. А в годы гражданской войны служил в Первой Конной, близко видел Буденного и Ворошилова. В Конармии он вступил в партию. В мирное время, в конце двадцатых и начале тридцатых годов, Мартынов подучивался на различных курсах. Все это, а также начитанность Мартынова повысили к нему внимание со стороны Лесняка. Разумеется, Михайло начал расспрашивать старшего политрука о Буденном и Ворошилове, Мартынов охотно рассказывал, а затем поинтересовался, какие книги читал Лесняк. Выслушав Михайла, с некоторой наивностью воскликнул:

— Ну, молодой человек! Вы, кажется, все книги в библиотеках перечитали. Кому же, как не вам, взяться за выпуск «Боевого листка»? Благословляю на доброе дело! Приступайте к работе, и в воскресенье вывесим ваше детище на всеобщее обозрение.