— Ну как, легче стало? — спросила она.

— Мне хорошо, — ответил он и улыбнулся. — Не знаю, что подействовало сильнее — лекарство или твой приход.

— Не так уж и хорошо, — Лукаш покачала головой. — Температура, видимо, держится — вон губы какие красные. Может, «скорую» вызвать?

— Нет, нет, что ты! — испугался Михайло. — У нас в Сухаревке, — снова улыбнулся он, — ни врача, ни, понятно, «скорой помощи» не было. И лекарств никаких. Напоят чаем из вишневых веток — вот и все лекарства. А видишь, живой. Пройдет и теперь.

— Может, ты бы поспал? — спросила она. — Сон — это тоже лекарство. Засни, а я посижу возле тебя…

— Я и так много спал. Не хочется, — сказал, а сам подумал, что ему сейчас нужно только одно — смотреть на нее.

— Тогда что-нибудь расскажи о себе, — попросила она. — Как ты жил в своей Сухаревке? С кем дружил, чем увлекался? Я почти совсем не знаю сельской жизни. Дважды гостила в селе у дальних родственников, еще совсем маленькой. Сперва все интересовало — и сельские рассветы, и полевые цветы, и лунные вечера. Покоряла ощутимая близость к природе, она влекла, очаровывала, порою опьяняла. Но я очень скоро начинала тосковать по городу.

Лесняк внимательно слушал ее, потом с восторгом рассказывал о Сухаревке, о друзьях детства, о Пастушенко и Гудкове, об Олексе и Катеринке Ковальских, о своей семье.

Спохватившись, прервал свою исповедь, сказав, что все это ей ни к чему, пусть лучше она говорит о себе. И хотя Лана уверяла, что ей, собственно, и рассказывать о себе нечего, все же Михайло узнал, как рано она потеряла мать и вся забота об отце, о младшей сестре, а также все хлопоты по дому легли на ее плечи.

— Если бы не так трудно сложилась жизнь, — закончила свои короткие воспоминания Лана, — разве я сейчас была бы замужем?

Сдерживая свое волнение, он тихо спросил:

— Ты счастлива… с ним, с твоим мужем?

Она долго молчала, глядя куда-то в сторону. Снова вздохнула и, пытаясь улыбнуться, сказала:

— Какое это имеет значение теперь. Прошедшего не вернешь.

Он, едва шевеля языком, с трудом произнес:

— А я ведь тебя, Лана… Я так тебя люблю! И готов на все…

Она, крепко сжимая свои руки, лежавшие на коленях, тихо проговорила:

— Я догадывалась… вернее, чувствовала. Да и не трудно было догадаться…

Михайло дрожащей рукой коснулся ее волос и, нежно поглаживая их, сказал:

— Ты же можешь развестись с ним…

— Ах, к чему эти пустые разговоры… Помолчи. Не забывай, что ты больной, а я пришла тебя лечить…

Внизу тяжело стукнули входные двери — студенты возвращались в общежитие. Лана вздрогнула, быстро наклонилась и, наспех поцеловав его в щеку, стремительно отошла к двери. Снова посмотрела на Михайла и тихо произнесла:

— Желаю скорого выздоровления. И еще желаю тебе большого, большого счастья. Прощай!

Вышла из комнаты. По коридору торопливо застучали ее каблучки.

Лесняк несколько дней пролежал в постели. Утром и вечером за ним ухаживали хлопцы, иногда забегали и знакомые девушки, жившие в общежитии, но Лана больше не приходила. Многое передумал Михайло в одиночестве. Он хорошо понимал, что Лана не придет, что рассеялись последние надежды, но сердце… Сердце не хотело понимать — болело, ныло, не освобождалось от тяжкого гнета…

Усилием воли он заставлял себя думать о другом, сам издевался над собственными, лезшими в голову глупостями о самоубийстве… «Пусть она поплачет, пусть знает, как сильно я ее любил!»

Не проходило это и после того, как начал посещать лекции. Друзья, видимо понимая его душевное состояние, приветливее обычного улыбались ему, крепче пожимали руку. Только Лана была холодна, будто и не замечала его. Она лишь в первый день, здороваясь с ним кивком головы, слегка улыбнулась.

Как-то после занятий он подошел к ней в коридоре, отозвал в сторонку и едва слышно сказал:

— Нам надо поговорить.

Она колебалась один лишь миг, а затем проговорила, как ему показалось, с некоторым раздражением:

— Оставь, Мишко! Мы уже обо всем поговорили.

И торопливо отошла от него.

Михайло теперь все чаще уединялся, бродил по окраинам города, по глухим аллеям опустевших парков или сидел где-нибудь на холодном камне у Днепра, уставясь взглядом в хмурые отблески течения реки. От перенесенной болезни и душевного страдания Михайло заметно исхудал, даже лицо потемнело, ему казалось, что улыбка его погасла на всю жизнь. А тут еще произошло новое ужасное событие.

Однажды, в конце ноября, на рассвете кто-то сильно постучал в дверь их комнаты. Зинь вскочил первым и, наспех заправив майку в трусы, открыл дверь. С кем-то пошептался на пороге и буркнул Михайлу:

— К тебе.

— Кто? — спросил Лесняк. — Пусть заходит.

— Какой-то парень. Не хочет входить.

Одевшись, Михайло вышел в коридор и от неожиданности остолбенел: перед ним стоял Олекса Ковальский. Серое демисезонное пальто на нем было распахнуто, хромовые сапоги запылены, заячья шапка-ушанка сбилась набок, лицо бесцветное и усталое, казалось, он с усилием сдерживал боль, в глазах растерянность и скорбь. «Что-то дома случилось! — промелькнула в голове мысль. — С мамой или с отцом?»

Олекса резко достал папиросу и, раскуривая ее (Лесняк заметил, как дрожали его пальцы), сказал:

— Едва нашел тебя. Никогда не думал, что живешь черт-те где. Я, Мишко, к тебе с похорон.

— С каких похорон? — у Михайла начали неметь ноги.

— Похоронил Катеринку и этого… убийцу. Нет уже нашей Катеринки…

— Как — нет?! Какого убийцу?

— Капустянского. В Бердянске обоих похоронили… Набрось что-нибудь на плечи — выйдем на улицу. Здесь мне дышать нечем. Такое горе, Мишко, свалилось…

Лесняк мгновенно схватил пальто и кепку, вернулся к Олексе. Вышли из общежития, добрались до шоссейной дороги и обочиной пошли в город. Тогда и услышал Лесняк страшную историю…

Полторы недели тому назад в Сухаревке Олекса встретил Капустянского. Тот шел из магазина, нес в сумке две бутылки водки и буханку хлеба. Поздоровавшись, Капустянский, указывая глазами на сумку, пояснил:

— Младший брат приехал погостить на денек. Приглашу некоторых учителей. И вы, Олекса, приходите вечерком — посидим часок.

Ковальский поблагодарил за приглашение и, извинившись, сказал, что занят, да и времени в обрез. Помолчав, добавил:

— Хозяйка вам, Максим Петрович, нужна. Не ваше это дело самому ходить за покупками. Да и вообще — одному не то что вдвоем.

Капустянский, словно пойманный с поличным, сразу как-то поежился, втянул голову в плечи, принужденно и вместе с тем виновато улыбнулся:

— Хозяек в магазине не продают.

— За вас, Максим Петрович, любая с дорогой душой пойдет и счастлива будет.

— Эге, так уж и пойдет, — сказал Капустянский и почему-то болезненно скривился. — Да еще любая… Старому холостяку жениться — день короткий. Похоже на то, что семейная радость — не для меня…

Олекса заметил, что Капустянский в последнее время сильно осунулся и сейчас выглядел очень истощенным, а в глазах таилась тяжелая непреходящая тоска.

Завуч, слегка оживившись, сказал:

— Собираюсь по своим делам в Бердянск. Возможно, загляну и к своей воспитаннице — вашей Кате. Что ей передать?

Ковальский пошарил по карманам, достал двадцать пять рублей, отдал Капустянскому.

— Надо бы побольше, да при себе нету. Низкий поклон ей от меня и от Насти.

На этом и расстались.

А через пять дней получил телеграмму:

И, как на грех, Капустянский еще не вернулся из Бердянска.

Олекса в тот же день после обеда выехал. В общежитии узнал, что его вызвали на похороны сестры. Катины подруги рассказали, как все произошло. Оказывается, Капустянский по приезде в Бердянск поселился в гостинице и несколько дней тайно наблюдал за Катериной, ревнуя ее к студенту, с которым она дружила. Потом пригласил ее к себе в номер, якобы для того, чтобы передать гостинцы от брата. Там их и нашли мертвыми, отравленными, как после установила экспертиза, сильнодействующим ядом. Катя лежала возле двери. Видимо, почувствовав неладное, хотела выйти из комнаты. Но дверь была заперта. Капустянский так и сидел за столом, откинув голову на спинку стула. В его руке был зажат ключ от двери. На столе стояла откупоренная, надпитая бутылка вина и два стакана с недопитым чаем.