Миновав разрушенную лесопилку, взвод совсем близко подошел к берегу Муши. И вдруг… Радич, как-то странно взмахнув правой рукой, на какую-то долю секунды застыл на месте, будто прислушиваясь к чему-то, и, медленно клонясь, упал лицом в траву. Лайвиньш — он бежал рядом с Радичем — оглянулся на него и неистово крикнул:

— Моника! К командиру! — И рванулся вперед: — Товарищи! За мной!

Моника подбежала к Радичу, перевернула его на спину. Автоматная очередь наискось прошила ему грудь.

…В вещмешке лейтенанта Моника Кандате нашла тетрадь с его стихами, а также записку:

…В старой хате возле узкого окна сидит седая мать. Идут холодные осенние дожди, они глухо шумят, смывая с деревьев пожелтевшую листву, прибивая к земле пожухлую траву. Изредка порывистый ветер бросит горсть капель в окно, и они забарабанят по стеклу, и снова глухой монотонный шум… Мать глядит на вороха уже почерневшей картофельной ботвы, лежащей посреди двора, переводит взгляд на тускло поблескивающие листья бузины под окном, замечает сломанную веточку и белые острые усики древесины в месте перелома. «Будто сломанная человеческая кость, — думает мать. — Кто знает, чувствует ли дерево боль? Пожалуй, чувствует…»

Сломанную веточку вдруг заволакивает туман, она расплывается и тает в нем, а вместо нее выплывает плечистая фигура Зинька. На голове у него каска, на плечах — плащ-палатка, какие мать видела на воинах-освободителях, поперек груди висит автомат. Сын сдержанно улыбается ей, словно говорит: «Встречайте же, мама, вот я и пришел с полной победой! Из самого Берлина вернулся…»

Мать прижимает к груди руки и чувствует, как сердце быстро-быстро колотится, а ноги немеют. Она опирается руками о подоконник, чтобы встать и бежать навстречу сыну, но в полусне видение исчезает…

«Ой, долго, видно, еще ждать! — думает она, вздыхая. — Где еще эта Рига и где тот Берлин… Долго еще шагать твоим натруженным ногам, сын мой…»

На другой день утром Виктор, собираясь в бригаду на работу, обратился к матери:

— Странный мне, мама, сон приснился — никак из головы не выходит: яркое солнце все золотом сияет, а по форме похоже на тарелку. Смотрю на него, смотрю, а оно оторвалось от голубого неба и падает. Я обмер: что же будет, если оно расколется?! И, подставив руки, поймал солнце-тарелку и тут же бросил его обратно в небо. А оно упало и с тихим звоном раскололось. Посмотрел я вокруг — всюду на земле черная ночь. Хочу кричать, даже вроде бы и кричу, но голоса своего не слышу. Тут я и проснулся.

Только умолк Виктор и стал натягивать на голову свою кепку, как мимо окна промелькнула тень и в хату вошел почтальон, седоусый дед Трофим, и, постояв молча у порога, каким-то хрипловатым, будто не своим голосом сказал:

— Крепись, Ганна. Похоже, что принес я тебе лихую весть.

И протянул ей письмо. Она не могла сдвинуться с места, не могла поднять руку, чтобы взять конверт. Его взял Виктор, вскрыл и после долгой паузы сказал:

— Похоронка, мама…

Она долго, долго смотрела на Виктора, все плотнее прижимая к груди жилистые, узловатые руки, и едва слышно, побелевшими губами произнесла:

— Вот тебе и сон… Как же мы будем без солнца? — И вдруг, словно в ней что-то прорвалось, заголосила, заламывая руки: — Как же мы будем жить без нашего солнца, без Зиня нашего?!

Прижавшись головой к дверному косяку, вздрагивая всем телом, рыдала старая мать.

…За Гнилым Углом, неподалеку от бухты Тихой, в лесу была небольшая поляна. Еще весной, когда Лесняк работал в редакции газеты «На рубеже», офицерам штаба ПВО и политотдела эту поляну отвели под индивидуальные огороды. Здесь была целинная земля, густо поросшая травой. В свободное от службы время и в выходные вскопали ее, твердую как камень. Выделили там и Михайлу небольшой участок. Он посадил немного картофеля, помидоров, морковь и капусту. Работал охотно, хотя и не очень верил, что здесь могло что-то уродить. Участок буйно зарастал сорняками, так как прополку Лесняк делал редко, над ним даже посмеивались в редакции, но, к удивлению многих, урожай был хорошим. Теперь он привозил со своего огорода молодую картошку, капусту и даже помидоры, и Батавин готовил еду, называя ее: «борщ-рагу по-батавински».

Однажды Михайло пригласил в гости Иру, и Борис Николаевич угощал ее своим фирменным блюдом. Ира охотно ела и до небес превозносила кулинарные способности Батавина.

— А в воскресенье милости прошу к нам, — сказала она. — Я угощу вас котлетами из корюшки. — И с гордостью добавила: — Моего собственного производства.

В воскресенье Лесняк и Батавин пошли к Журавским. Домик, половину которого занимали родители Ирины, очень понравился Батавину тем, что стоял на высоком берегу залива, почти над самым обрывом. В небольшом дворике, огороженном невысоким забором, росли десятка два сливовых и абрикосовых деревьев, а вдоль забора и между деревьями цвели георгины и мальвы. В этот день ярко светило солнце, серебрилась беспредельная водная даль, сверкали белизной стены домика. Свежесть воздуха остро пахла морем и, казалось, наполняла каждую клеточку тела.

Ирина устроила стол в маленькой беседке, увитой диким виноградом. Отец, Андрей Тихонович, и мать, Надежда Павловна, встретили гостей радушно, сразу же завязался непринужденный разговор.

Рыбные котлеты действительно удались на славу, и теперь настала очередь Батавина расхваливать кулинарное мастерство Ирины. Он как «специалист», к тому же человек воспитанный, умел делать это с определенным тактом. Ирине его оценки были приятны, от похвал она смущалась, а Михайло восторженно смотрел на нее… Борис Николаевич не забывал каким-то неприметным образом показать с лучшей стороны и своего молодого друга, он обращался к нему почтительно, тонко намекал на какое-то особое будущее Лесняка и внимательно следил за тем, какое впечатление его намеки производят на стариков: Михайло несколько раз ловил на себе их пытливые взгляды и старался больше молчать.

Вскоре после обеда Андрей Тихонович, сославшись на то, что неважно себя чувствует, извинившись, направился к дому. Ирина же предложила гостям спуститься к заливу: там, у самой воды, полоска песка и мелкой гальки — настоящий пляж, где можно позагорать и искупаться. Батавин сказал, что его ожидает срочная работа, попрощался с Ирой и, поцеловав руку Надежде Павловне, ушел.

Михайло и Ирина спустились на берег и, раздевшись, легли на прогретый солнцем песок. Лесняк изредка поглядывал на Ирину и удивлялся, что она, живя на берегу, до сих пор не загорела. Лежа на песке, они сгребали песок в кучки, обкладывали их камешками, говорили о чем-то отвлеченном, наполненном для них одних каким-то волнующим смыслом, и смеялись заливисто, неудержимо.

— Не пора ли нам искупаться? — спросила Ира и посмотрела на Михайла своими голубыми глазами. От ее взгляда всегда становилось легко-легко, и он тут же вскочил, схватил ее за руку:

— Давно пора, айда!

— Ой, а вода-то холодная, — вскрикивает Ирина и останавливается, стоя по колено в воде. И вдруг говорит Михайлу так, словно сама только что сделала это открытие: — А знаете, я плавать не умею.

— Как так — не умеете? Живя здесь, на берегу…

— Вы забыли, что я выросла в Харькове, — смеется она. — У нас там не то что океана, даже Днепра нет. А плавать научиться очень хочу…

— Это дело не хитрое, — говорит Михайло. — Главное — не бояться воды.

Она доверчиво пошла с ним дальше, на более глубокое место. Он показал ей, какие движения надо делать, как надо дышать, чтобы держаться на поверхности. Она смело погрузилась в воду, подгребала руками, фыркала, наглоталась воды, но радовалась тому, что первые ее попытки увенчались успехом.

Отдохнув на песке, они снова вошли в воду, и Ирина самостоятельно проплыла несколько метров.