— Почему так поздно явился? Ну-ка, мой руки побыстрее — ужин готов.

Тут же начиналась беседа, которая часто продолжалась довольно долго и после ужина. Потом Михайло брал книгу, ложился в постель и читал, а Батавин садился за стол — готовился к очередным занятиям.

Лесняку казалось, что нет такой отрасли знаний, в которой бы Батавин не разбирался. Он много лет провел в московской литературной среде, видел Горького, Луначарского, Маяковского, Есенина, восторженно рассказывал о них, и уже только за одно это Лесняк готов был боготворить его.

Иногда к ним в комнату заходил Григорий Коновалов, писатель, лектор политуправления флота, ясноглазый, смуглый, энергичный. Он чем-то напоминал молодого Фурманова из известного кинофильма и приятно удивлял оригинальностью суждений. Над батавинской кулинарией он добродушно посмеивался, спрашивал, на какой свалке насобирал он так много банок, заменявших ему кастрюли, называл Батавина гурманом, которому даже сам Золя или Дюма-отец могли бы позавидовать, и охотно садился за стол, с аппетитом ел приготовленные Батавиным блюда.

Батавина довольно давно перевели из «Боевой вахты» на военно-политические курсы флота, где кроме политработников начали готовить газетчиков, и ему, как специалисту, поручили читать курс журналистики. Там же преподавателями работали несколько бывших лекторов политуправления, коллег Коновалова, да и сам Григорий Иванович нередко выступал на курсах с лекциями по вопросам международной жизни, о положении на фронте и на другие темы. Сидя за столом, Коновалов и Батавин беседовали между собой, часто спорили при обсуждении разных вопросов, и эти беседы всегда привлекали Михайла своим остроумием и глубиной познаний.

Однажды Коновалов, уставившись на Лесняка задумчиво-оценивающим взглядом, спросил:

— Сколько тебе лет, парень?

Вопрос застал Михайла врасплох, и он смущенно ответил:

— В мои годы Добролюбов уже был Добролюбовым.

Григорий Иванович переглянулся с Батавиным и сказал:

— Вишь куда хватил!

— Нет, я не равняю себя с ним, — зарумянился Лесняк. — Просто так, к слову пришлось.

— Ты не смущайся, — сказал Коновалов. — Равняться можно и на Пушкина, за это денег не берут. Хуже, когда за образец берут посредственность. Каждому ясно, что Пушкин — явление исключительное. Но мы будем исходить из своих возможностей. Я, собственно, хотел спросить, надолго ли ты засел в многотиражке? Я иногда подумывал — не переманить ли тебя к нам, к лекторам? А вчера дошел до меня слушок, будто политуправление планирует перебросить тебя на военно-политические курсы флота.

Тут Батавин, сидевший на койке, воскликнул:

— Вот это идея! У нас на курсах русскую литературу читает товарищ из Киева, кандидат наук, которого сейчас институт отзывает. Его пока задерживают, подбирают соответствующую замену. Так вот же она! — он кивнул в сторону Лесняка. — Ты же, Мишко, знаешь и любишь литературу.

Михайло вопросительно посматривал то на Батавина, то на Коновалова, затем сказал:

— Я после университета попал на флот и преподавательской практики не имею. К тому же и в газете я занимаюсь нужным делом.

— И не прибедняйся, — настаивал на своем Борис Николаевич. — На первых, порах, конечно, будет трудновато, но — справишься. Я твои возможности знаю. Вместе будем и журналистов готовить, нашу смену…

Поговорили и к этому разговору больше не возвращались.

Костя и Софья еще зимой соединились в одну семью, и Мещеряков переселился в квартиру молодой жены.

Лесняк любил гостить у молодоженов. Жили они, как, пожалуй, все в то время, весьма скромно, но любили друг друга искренне и ни от кого не могли скрыть проявления переполнявших их чувств, лишь изредка, бывало, притихнут, присмиреют, будто застесняются своего чрезмерного, не ко времени пришедшего к ним счастья, и снова — веселье.

С завистью смотрел на них Михайло. Ему шел уже двадцать четвертый год, и он всем существом стремился найти свое счастье.

Как поэт, проснувшийся в одно прекрасное утро в ореоле славы, так и Лесняк внезапно почувствовал себя счастливым человеком. Счастье состояло не в том, что он с середины июля приступил к преподаванию русского языка на военно-политических курсах флота, а в том, что его ассистентом была Ирина Журавская, получившая назначение на эту должность двумя неделями ранее Лесняка. Кроме этого, она еще была завклубом и ведала курсовой библиотекой.

Узнав об этом и увидев Ирину в преподавательской комнате, Михайло невероятно обрадовался и был немало удивлен, когда она весьма сдержанно поздоровалась с ним, будто они вчера только виделись.

— Ирочка, что же вы молчали? — воскликнул Батавин. — Я только собрался представить вам моего коллегу, а вы, оказывается, уже знакомы.

— Немного знакомы, — так же сдержанно ответила она и слегка покраснела.

С минуту помолчав, она сослалась на то, что ее ждут в библиотеке, и вышла из комнаты.

— Где-то на танцах или на улице приставал к ней? — весело спросил Михайла Борис Николаевич. — Уже успел чем-то провиниться перед нею? А ведь вам вместе работать.

— Служили в одном батальоне, — пояснил Лесняк.

— Был роман?

— Ничего не было.

— Расскажи кому-нибудь другому, — недовольно буркнул Батавин. — Вижу, что здесь что-то не без чего-то. Имей в виду — она уже всех нас пленила. Еще бы! Такая славная девушка — прямо-таки чародейка. С ее приходом к нам в библиотеке постоянная очередь. Читают не только то, что требуется программой, но все, что она порекомендует. Иметь такую помощницу — девяносто процентов успеха…

В первые дни Лесняк заметно волновался. Он знал, что преподаватель должен не только любить свой предмет, не только знать его, но еще и уметь в интересной форме донести свои знания до слушателей. Первую его вступительную лекцию пришел послушать заместитель начальника курсов по учебной части. В аудитории два часа стояла мертвая тишина: курсанты настороженно присматривались к новому преподавателю.

После лекции состоялся разговор с заместителем начальника, которому лекция в общем понравилась, и он выразил уверенность, что у Михайла дело пойдет хорошо, однако высказал и ряд замечаний, из которых следовало, что надо научиться укладываться в отведенное для лекции время и беречь свои голосовые связки.

Дней через десять Лесняк стал замечать по различного рода признакам уважительное отношение к себе и понял, что курсанты «приняли» его как преподавателя. Однако Ирина, скрупулезно выполнявшая свои обязанности, внимательно слушавшая его советы и наставления, была с ним подчеркнуто сдержанна.

После лекций он вместе с Батавиным или один возвращался на свою Морскую, а Журавская задерживалась в библиотеке или в клубе. Порою ему казалось, что Ирина явно избегает его общества, не желает вместе с ним идти даже до трамвайной остановки, хотя им обоим было по пути.

Сейчас она казалась ему совсем другой девушкой. Она явно повзрослела, фигура ее заметно округлилась, движения стали женственнее, брови над большими голубыми глазами потемнели, волосы отросли, и она со вкусом их укладывала. Держалась она естественно и просто, но с чувством собственного достоинства.

Лесняк нередко ловил себя на том, что все чаще думает о ней, вспоминает ее, порой совсем неожиданно в его воображении вдруг всплывут ее глаза или вся она встанет перед ним в своей удивительной красоте. Иногда он пытался найти в ней какие-то изъяны, убеждал себя в том, что его чувство возникло в противовес ее холодности, что на него надвинулась какая-то прогрессирующая увлеченность и следует немного выждать, чтобы более трезво оценить ситуацию. Однако его чувство к Ирине выходило из-под контроля и невероятно быстро нарастало. С нетерпением дожидался Михайло утра и торопился в Гнилой Угол, где в старом здании помещались курсы и где он непременно должен был найти Ирину.

Желание видеть ее, смотреть ей в глаза, касаться ее руки было настолько сильным, что перерастало в какое-то болезненное состояние. Он уже не сомневался в том, что либо большое счастье, либо полная катастрофа в его жизни связаны теперь именно с Ириной.