— Как вам сказать? — замялся лейтенант. — Особенной симпатии он у меня не вызывает.

Лесняк сказал и тут же пожалел, что не сдержался. Возможно, что Журавская к Гаценко неравнодушна. Мужчина он видный! Высокий, смуглый, с правильными чертами лица…

— Не подумайте, Михаил Захарович, что я спрашиваю просто из любопытства, — она снова покраснела. — На мой взгляд, он не только недалекий, но и непорядочный человек. Я имею в виду и его грубые, чисто солдафонские шутки, и его чрезмерную требовательность к подчиненным. К тому же он еще и карьерист. Мне противно смотреть, как по-лисьи он заглядывает в глаза комбату, бессовестно льстит ему.

«Нет, кажется, Гаценко ей не нравится, — подумал Михайло. — А впрочем, девушек трудно понять: порою говорят одно, а делают другое».

— Может быть, я ошибаюсь? — продолжала Ирина.

— Может быть, и не ошибаетесь, — уклонился от более определенного высказывания Лесняк.

— Так знайте: именно Гаценко доложил о стрельбе в районе вашего взвода, и не майору Мякишеву, а прямо дежурному по полку. Гаценко с сопки, которая по ту сторону нефтебазы, видел все, что делается в вашей роте. И он доложил: «В районе первого взвода второй роты идет какая-то стрельба, похоже, что из пулемета…» Я уже как-то говорила комбату: «Неужели вы не видите неискренности Гаценко и все его льстивые слова в свой адрес принимаете за чистую монету?» Майор тогда отшутился. Но сейчас и он не на шутку обозлен. Ведь Гаценко и ему подложил свинью. А что Власа толкнуло на этот поступок? Прослышал, что вас выдвигают на должность командира роты, а ему, видите ли, самому на это место хотелось…

— Пусть не волнуется, — с улыбкой сказал Лесняк. — Я командиром роты не буду.

— Вот видите, он своего добился! — возмущенно воскликнула Ирина.

— Нет, он здесь, по всей видимости, ни при чем, — возразил Михайло. — Вскоре меня, вероятно, отчислят из полка.

— Как? Что вы сказали? — с беспокойством проговорила Ирина. — Вы уходите от нас?

— Через некоторое время, — пожал плечами Лесняк. — Предлагают перейти в редакцию газеты.

— И вы дали согласие? — она сделала большие глаза. — Или это от вас не зависело?

— По этому поводу конкретного разговора не было. Пока что буду писать историю полка…

Она часто-часто заморгала веками. Он заметил, как у нее повлажнели глаза. Наклонив голову, сказала как-то сухо и равнодушно:

— Извините, Михаил Захарович, я задержала вас, да и мне пора. Будьте здоровы.

Ирина решительно повернулась на каблуках и зашагала прочь.

Через два дня комбат снова появился во взводе Лесняка. Только что закончились занятия по боевой подготовке, на которых присутствовал майор, и теперь он, худой и высокий, с водянисто-серыми глазами на узком бледном лице, сидит за столом Лесняка и молчит, набивая табаком трубку. Дверь раскрыта, и порою чувствуется веяние влажного ветра. День пасмурный, неумолчно шумят волны. Комбат уже высказал свои замечания по организации боевых занятий и после довольно продолжительного молчания снова заговорил:

— Вспомнился мне далекий, вот такой же хмурый день, только не весенний, а летний. Мы после боя сидели в какой-то избе и посасывали «козьи ножки». Вдруг дверь резко раскрылась, и вошел Чапаев. Это было, если не ошибаюсь, в Уральске… Вошел, значит, Чапаев, а за ним и комиссар Фурманов. Дмитрий Андреевич окинул нас веселым и каким-то загадочным взглядом, да и говорит: «Сегодня, ребята, всем вам покажут спектакль…» В нашей дивизии был свой театр, организованный женой Фурманова — Анной Никитичной. Она ведала культпросветработой в политотделе. Бойцы у нас были почти сплошь малограмотные — мужики из глухих сел и заводские рабочие. Да что о них говорить, если сам Василий Иванович был не весьма образованным человеком. Чета Фурмановых и другие политработники, когда наступало затишье, тут же начинали снимать, как они говорили, полуду с наших глаз, пошире раскрывали мир перед нами. Анна Никитична родом из Краснодара, в первую мировую войну была сестрой милосердия, насмотрелась на горькую солдатскую долю. Не знаю, откуда это у нее, но театр она любила. После гражданской войны руководила в Москве театральным институтом, а под конец своей жизни — бывшим драматическим театром Корша.

Майор хмурил брови, сосредоточенно попыхивал трубкой, кашлял, часто замолкал, будто к чему-то прислушиваясь, но связно тянул нить рассказа:

— Их, Дмитрия Андреевича и Анны Никитичны, уже нет. Подорвали свое здоровье, работая и в нашей дивизии, и на Туркестанском фронте, но в те годы мы, бывало, удивлялись: откуда у них берутся силы? Как много было в них молодого горения! Хватало и на бои, и на пламенные выступления на митингах, и на лекции. Да… Но к чему я все это веду?

— Фурманов сказал, что вам покажут постановку, — подсказал Лесняк.

— Ага… И как только он это сказал, бойцы от радости повскакивали с мест. Помню, показывали «Медведя» по Чехову и еще что-то. Эти постановки были для нас настоящим праздником.

Майор закашлялся, вынул из кармана платочек и начал утирать лицо. Михайло смотрел на него и вспоминал, как с группой молодых лейтенантов ехал он в апреле 1942 года из города Энгельса сюда, во Владивосток, как в Уральске тогда моросили дожди и свирепствовали ветры и с каким интересом и волнением осматривал он Уральск, зная по книге и по фильму «Чапаев», что в этих краях ковалась слава легендарного начдива.

Майор снова заговорил:

— У вас во взводе хорошо поставлена самодеятельность. Отберите три или четыре лучших номера — комиссар полка советовал включить их в концерт полковой художественной самодеятельности. Проследите, чтобы младший лейтенант Журавская хорошо прорепетировала с ними.

Лесняк пообещал сделать это и тут же начал расспрашивать майора о Чапаеве и Фурманове. Ему и до сих пор не верилось, что перед ним — один из чапаевцев, участник славных чапаевских походов, овеянных поэзией, давно ставших легендой. Кинофильм «Чапаев» он смотрел в свое время не менее десяти раз. И вот теперь рядом с ним стоял тот, кто собственными глазами видел живого Чапаева, разговаривал с Фурмановым, ходил с ними в походы.

Закончив рассказывать очередной эпизод из жизни легендарного начдива, майор внимательно посмотрел на лейтенанта, и в уголках его глаз кожа собралась морщинками, а взгляд смягчился. Комбат тихо сказал:

— По правде говоря, лейтенант, мне жаль, что вы уходите от нас. Я, знаете ли, надеялся, что вы покомандуете ротой, а со временем и меня замените. А почему бы и нет? Нам очень нужны образованные командиры. Женились бы вы на Ирине Журавской и пустили бы на этой земле глубокие корни. Из Ирины была бы славная жена…

«Что они все лепят ко мне эту Журавскую? — удивлялся Михайло. — Хорошая девушка, но я никаких поводов для подобных разговоров не давал».

Вслух же проговорил:

— Как-то все сложилось неожиданно.

В дверь постучали. Вошел боец и доложил, что к пирсу подходит танкер для разгрузки.

Бойцы первого взвода с нетерпением ожидали прихода танкеров: судовые команды охотно угощали бойцов американскими сигаретами, а Лесняку, как командиру, дарили две-три банки душистого табака для трубки. Поскольку Лесняк трубки не имел, то отдавал этот табак майору. Но табак давно кончился, и сейчас в трубке майора потрескивала крепкая, с кисловатым привкусом кременчугская махорка. У бойцов и ее не хватало. Судовые команды, отправляясь через океан в Америку, тоже получали махорку, но, имея возможность курить американский табак и сигареты, по возвращении домой отдавали махорку зенитчикам. Иногда зенитчикам доставался полный мешок махорки, а то и два. Значительную ее часть майор, разумеется, «конфисковывал» и распределял между другими ротами батальона. Вероятно, не случайно появился комбат здесь и сегодня.

Вместе с Лесняком они вышли к причалу, как раз тогда, когда боцман, приземистый быстрый человек в стеганке и форменной фуражке, стоя на самом краю пирса с поднятой рукой, кричал: