Михайлик задумался и спросил:

— Где же теперь Олекса и Катеринка жить будут?

— Олексу Гудков к себе взял, а Катеринку — Пастушенко.

«Эх, не довелось Олексе пустить красного петуха!» — подумал с досадой Михайлик и пошел умываться.

В ту зиму из Сухаревки выселяли богачей и организовывали артель. Все с нетерпением ждали первой артельной весны. А весна запаздывала. Только в конце апреля, после последних снеговеев, сразу пригрело солнце, и за несколько дней снег сошел. В начале мая уже зазеленела трава. Сбросив полушубки, свитки и сапоги, облегченными босыми ногами люди протаптывали у дворов первые лоснящиеся тропинки.

Михайлик успевал бывать везде: и на артельных собраниях, и на заседаниях правления. Накануне первого выезда в поле Гудков поручил Михайлику — его недавно избрали председателем общешкольного детисполкома — подобрать группу лучших пионеров и вечером проверить работу конюхов во второй бригаде. (Двор бригады помещался на бывшей Ванжуловой усадьбе.)

Собрать оперативную группу «пионерской кавалерии» Михайлику помог пионервожатый, молодой учитель Стефан Васильевич Билык, высокий, с белым, как сметана, лицом.

Со школьного двора «кавалерия» двинулась в поход, когда в сельсовете погасили огни и молодежь разошлась по домам. К сгоревшей Гуриевой хате пробирались по одному. По сигналу Билыка тихо вошли в бригадный двор, просочились в конюшню. Конюхи спали: один примостился на возу, где лежали объеденные кукурузные стебли, другой храпел в самом отдаленном углу конюшни, сидя в плетенке, наполненной мякиной. Третий высвистывал носом неприхотливые мелодии, устроившись у широкого длинного желоба. «Кавалеристы» позабирали сбрую — шлеи, вожжи, уздечки — и благополучно выбрались со двора.

Хотели все это снести в контору, но Билык велел залечь возле пепелища Гуриевой хаты и вести наблюдение за бригадным двором. Он, видимо, о чем-то догадывался. И его подозрения подтвердились. Не более чем через полчаса со двора выкатилась едва заметная в ночной темноте фигура, несколько мгновений постояла и пошла назад. Вскоре она опять появилась и быстро двинулась вдоль улицы. За плечами у нее что-то белело. Стефан Васильевич дал команду атаковать.

«Кавалеристы» окружили фигуру и узнали в ней Царя-Яжго.

— Черти вас носят в темную ночь! — хрипло пробормотал он, сняв при этом с плеча узел, поудобнее пристраивая его под мышкой. Но узел был тяжелым и то и дело выскальзывал из-под руки. Тогда Лизогуб снова закинул его на плечо. — Ну-ка, прочь, не путайтесь в ногах! — пробасил он.

— Мы вас, дядька Прокоп, не отпустим, — решительно заявил Михайлик.

— Я вот сейчас как врежу в ухо одному да другому, — осерчал Царь. — Марш отсюда!

Он угрожающе топнул ногой. Билык положил ему на плечо руку:

— Не надо врезывать, Прокоп Анисимович.

— О, это вы, Стефан Васильевич? Добрый вечер! Я ж го, так в школе детей обучают, что никакого уважения к старшим. И до такой поздней поры шляются по улицам. Да разве завтра наука полезет им в голову?

— Ничего, выспятся, — успокоил Билык. — Завтра же воскресенье. А что это вы несете, Прокоп Анисимович?

— Это? В узелке? Да это так… Я ж го… отрубей малость.

— Из бригады?

— Зачем из бригады.

— Вы ведь конюх?

— Да, точно… конешно… Выходит, я ж го, из бригады. Но тово… имею разрешение…

— От кого?

— Как это — от кого?.. От него… Я ж го, от самого, ну, от товарища Гудкова.

— Прошу вас, зайдемте к Панасу Карповичу, пусть подтвердит, — предложил Билык.

— Да пусть оно сгорит, чтоб из-за такой мелочи человека среди ночи тревожить, — разозлился Яжго и швырнул узел на землю. Потом взглянул на пионеров: — А вам сказано — марш по домам! — и замахнулся на них обеими руками.

— Не трогайте их, Прокоп Анисимович, — они выполняют задание.

— Что?! — удивился Царь. — Уже и дети нами командовать будут?

— Это — пионеры.

— Ну и что, они же дети несмышленые… Да пусть оно все пропадет пропадом! — горячась крикнул он. Подступив вплотную к Билыку, заговорил жалостливо: — Разве вам, Стефан Васильевич, школьной зарплаты, я ж го, мало, что вы уже на дерть позарились?

— Вы, Прокоп Анисимович, украли ее. Прошу вас, берите узел да идемте в контору.

— Кто украл? Я украл? — угрожающим тоном произнес Яжго. — Я должен нести в контору? Кто докажет, что я украл? Сейчас — ночь, нас двое, а пацанам никто не поверит…

— Что здесь за шум? — спросил подошедший к ним Федор Яцун, бригадир второй бригады. — Какого здесь вора поймали?

— Так-так! Вон оно как! — засуетился Царь. — Я ж го, кто всю жизнь крадет, с того как с гуся вода, а тут один-единственный раз возьмешь какую-то горсть отрубей, так уже и вор! — И вдруг с отчаянным криком: — Спасите-е! Убивают! — побежал, стуча тяжелыми сапогами, назад, к бригадному двору.

И что это за прекрасная была весна, вся усыпанная нежно-голубыми и мягко-золотистыми цветами. Как ее описать? Сказать о безмерности синего неба и ливнях ласкового солнечного света — все равно что ничего не сказать. Может быть, это была та весна, которая дается доброму человеку один-единственный раз в жизни и оставляет по себе вечное, неизгладимое воспоминание. К этому воспоминанию, как к целебному источнику, припадает человек в часы наибольшего своего уныния, тоски или отчаяния и чувствует прилив новых душевных сил.

Человек, не видевший подобной весны, может считаться обойденным матерью-природой.

Однако Михайлик не думал об этом и не любовался ни яркой синевой неба, ни солнечным половодьем, ни густым цветом вишневых садов. Ранним воскресным утром он просто зашел за угол хаты, туда, где когда-то была яма, в которую ссыпали золу и разный мусор, а потом сровняли с землей и на этом месте сделали палисадник. Теперь посреди палисадника росло одинокое, с кривым стволом вишневое дерево. У калитки, метрах в двух от колодца, поднялся высокий клен, а вдоль забора — ровный ряд желтой акации, в тени которой зеленела холодная мята. Палисадник, так же как кусты бузины у Пастушенкова огорода, был излюбленным местом развлечений Михайлика. Он часто делал там «археологические раскопки»: щербатым ножом выкапывал глубокие — по пояс себе, а то и до подмышек — ямы, извлекая из земли всякую всячину: черепки глиняной и фаянсовой посуды, роговые пуговицы, кусочки цветного стекла, обгорелые или изъеденные ржавчиной гвозди…

Эти бесценные сокровища он переносил к хате и часами рассматривал их. Каждая находка вызывала рой мыслей и множество картин. Всматриваясь в зеленый черепок от обливной чашки, Михайлик представлял себе, что было тогда, когда эта чашка служила людям. Ему виделись родители и еще совсем маленький брат Василь. Все они сидят за низеньким столиком в сенях, что-то едят из чашки, а его, Михайлика, еще нет на свете, и никто не знает, как скоро он появится. Неужели и тогда шумел зелеными листьями клен и солнце, небо, куры, мотыльки были такими же, как сейчас? И как же они могли быть — без него? Получалось так, что он мог и не появиться, а все были бы? Он не может привыкнуть к этой мысли и тут же старается расстаться с нею, потому что от нее голова начинает болеть и даже становится страшно.

Тогда он берет осколочек синего или бледно-розового стекла, смотрит через него вокруг себя, и все становится совсем другим — как в сказке. И небо, и хаты, и деревья, и цветы — все изменило свой цвет. Если при помощи стекла можно менять цвет всего окружающего, то, наверное, есть где-то и такое, при помощи которого можно увидеть, что происходит в каждой хате, что происходило давно и что произойдет в будущем. Может быть, такого стекла нет, но хорошо, если бы оно было! И если бы попало в руки Михайлику. Первым делом он подошел бы к Настеньке и сказал:

— Долго же ты искала сегодня свой черевичек.

— Едва нашла, — ответила бы она, еще ничего не подозревая. — С вечера поспешила разуться, махнула ногой, и он залетел в макитру с пшеном, стоящую в углу, у кровати. — И вдруг удивленно бы спросила: — Постой, откуда ты знаешь?