— Что же ты натворил, дурашка! Да где же твой разум?! Ну погоди, придет отец!..

С перепугу и от обиды «солдат» громко заплакал, забился в тесный уголок за сундук. Он плакал долго и безутешно. Мать уже не обращала на него внимания — она хлопотала возле прялки, пытаясь хотя бы кое-как привести колесо в порядок. Возле нее на полу стояла Олеся, а Катя взобралась на сундук, свесила ноги и тоненькой своей ручкой гладила голову Михайлика, ласково говоря:

— Ну, цыть уже, Мишко. Цыть. Я знаю — тебе больно. Но ты же и сам виноват. Ну, не плачь…

Это были обычные детские будни. Но почему они так врезались в память? До сих пор он не подозревал, что эти картины жили в нем, картины яркие — со своими красками, запахами, с бесчисленными деталями. Может быть, с тех далеких лет был он неравнодушен к Катеринке?

Позднее он видел ее уже школьницей, она стояла в ярком платье на плотине пруда. Возвращаясь из школы, остановилась на мгновение, загляделась на купавшееся в воде заходящее солнце. Уже тогда она была счастлива. Перед нею расстилалась ровная светлая дорога…

Как же мог Капустянский решиться на такой ужасающий поступок? Или он был психически больным, или такая сильная страсть овладела им, что лишила рассудка? Неужели правда, что извечно рядом с безмерной любовью живет безмерное страдание?

Михайло явился на свет в то время, когда в бурном революционном водовороте коренным образом обновлялась жизнь. О том, как она шла до него, он знал по рассказам старших. На его пытливых детских глазах проходила классовая битва с кулачеством, коллективизация решительно и беспощадно ломала старые устои общественных отношений на селе. Трудные, порою трагические события глубоко впечатляли юную душу. А позднее он заметил, что запомнилось радостно-волнующее: красный трепет знамен на фоне ярко-синего неба, бодрящие революционные песни, неудержимо призывавшие в близкое зачарованное будущее, счастливые улыбки на устах. Запомнился невиданный энтузиазм первых выездов на коллективное поле, торжественно-праздничная посадка лесополос в голой степи, субботники, на которых обсаживались деревьями пруды и улицы. Он заканчивал школу-семилетку. Затем получил среднее образование. Теперь стал студентом. Горизонт перед ним все расширялся и становился яснее. Мечталось о заманчиво высоком, прекрасном, благородном. На его глазах люди неожиданно проявляли свойственную им мягкость, щедрую доброту своих сердец.

И вдруг: Капустянский лишает жизни вчерашнюю свою ученицу только из-за того, что та отказывается стать его женой. Неужели в жизни все значительно сложнее и запутаннее, чем это представлялось Лесняку ранее?..

От этих раздумий голова шла кругом.

Туман постепенно рассеивался. Все выше поднималось солнце.

— Что ж, пойдем, Мишко, — сказал Олекса. — Я, кажется, трое суток ничего не ел.

…В полдень Михайло проводил Олексу на вокзал.

В ту зиму произошло много событий, которые вынудили Лесняка и его друзей серьезно поразмышлять.

В газетах появились первые оперативные сводки штаба Ленинградского военного округа — военно-реакционные круги Финляндии спровоцировали против СССР войну. Сотни студентов подали заявления с просьбой отправить их на фронт. Все хлопцы из сорок второй комнаты тоже записались добровольцами. Университетская многотиражка поместила фото: Зиновий Радич с высоко поднятой рукой стоит на трибуне, выступает с речью на митинге — говорит гневные слова осуждения по адресу белофиннов. Однако четверке не повезло — никого из них на фронт не взяли: из числа добровольцев военкомат отобрал спортсменов, прежде всего лыжников и альпинистов.

Зима выдалась исключительно холодной. Свирепствовали морозы и метели. В общежитии днем не снимали верхней одежды и непрерывно носили из кубовой кипяток, согревались им и всё переживали: как там, в лесах Карельского перешейка, наши воины переносят более сильные морозы, да еще под огнем врага?

Тревога усилилась, когда стало известно, что Финляндии, союзнице фашистской Германии, стали помогать США, Англия и Франция. При участии иностранных инженеров была создана мощная система укреплений, так называемая линия Маннергейма. Ее считали неприступной и планировали использовать в подходящий момент как плацдарм для нападения на Ленинград. Эти укрепления состояли из многочисленных железобетонных и гранитно-земляных сооружений, оснащенных артиллерией, пулеметами, защищенных противотанковыми рвами и минными полями.

Штурм линии Маннергейма начался одиннадцатого февраля, а первого марта наши войска ее прорвали и через двадцать дней штурмом овладели городом-крепостью Выборгом. На этом и закончилась война.

Университет торжественно и радостно встречал героев фронта — своих посланцев-добровольцев. Девушки одаривали их цветами, восторженными взглядами и улыбками, а парни буквально носили фронтовиков на руках… Среди них было шестеро литфаковцев, в том числе парторг факультета Левко Палагута и комсомолец, лыжник Юрко Печерский. Выступая на студенческом митинге, Палагута взволнованно говорил:

— Семеро нас, литфаковцев, пошло на фронт, а вернулось шестеро. Самый достойный из нас Иван Боборыкин пал смертью героя в боях под Выборгом. Честь и слава ему!

Боборыкин, тридцатилетний студент, тот самый Боборыкин, чья внешность и манера держаться в первые дни занятий в университете не нравилась многим студентам, прежде всего Жежере, оказался прекрасным человеком. У него была семья — жена и двое детей, сам он был спортсменом-альпинистом, одним из организаторов научного кружка языковедов. В последнем университетском сборнике опубликован его научный труд. Как отметил в предисловии к нему профессор Лещенко, этот труд мог служить основой кандидатской диссертации…

За несколько дней до наступления наших войск на Выборг, в полночь, когда разгулялась сильная метель, Иван Боборыкин повел группу бойцов своего взвода в разведку. Захватив «языка», они перед рассветом возвращались лесом и наткнулись на белофинскую засаду: разведчиков неожиданно обстреляли «кукушки» — замаскированные на деревьях вражеские снайперы. Разведчики сняли «кукушек», но к месту перестрелки подошло подразделение вражеских солдат. Боборыкин приказал своим бойцам любой ценой доставить «языка» в расположение полка, а сам остался, чтобы задержать врага. Он дрался до последнего патрона…

Пока шли бои с белофиннами, студентов волновала прежде всего судьба страны, а личные горести Михайла отодвинулись на задний план. По окончании войны они вдруг снова напомнили о себе. Правда, уже не казались такими жгучими.

Смерть Катеринки приглушила любовь Михайла к Лане. Лесняк чувствовал себя возмужавшим и вместе с тем каким-то осиротевшим. Он заметил, что все литфаковцы стали сдержаннее и серьезнее, один лишь Жежеря оставался неизменным баламутом и острословом. Михайло никак не мог определить, чего в нем больше — одаренности или легкомыслия…

Однажды после занятий Михайло и Андрей возвращались пешком в общежитие. Жежеря долго насвистывал какой-то мотив и то и дело поглядывал на своего спутника. Наконец сказал:

— Смотрю я на тебя и думаю, с чего это ты нос повесил? Ты же не относишься к людям, верящим, что человека выносит на гребень житейской волны сила нюха, а не сила духа. Вот ответь: почему ты обходишь меня стороной? Не потому ли, что я люблю балагурить, острить, иногда подурачиться люблю?

— Я не обхожу тебя, — ответил Михайло. — А острить и даже подурачиться все студенты не прочь. Дело в том, чтобы не перегибать палки.

— Знаю, многие считают меня чуть ли не пустословом, — продолжал Жежеря. — Мы часто судим о других по внешним данным и нередко ошибаемся. Простить себе не могу, что не понял я Боборыкина. Досадую, что обо мне создалось определенное мнение в нашей среде. А я, между прочим, сегодня уже не тот, что был вчера, и завтра буду во многом другим. — Жежеря обвел взглядом окрестность, глубоко вздохнул полной грудью и продолжал: — Снега почернели, оседают, ручейки бегут из-под них, поблескивают на солнце, и почки на деревьях набухают. Весна! Пора любви… Какое бы горе не свалилось на человека, а могучие, бьющие, ключом весенние силы, — это поистине неудержимое пробуждение природы — залечивают сердечные раны…