— Ты смотри, Микола, как здесь славно, — усаживаясь в мягкое кресло, сказал Михайло. — Как в панских покоях. Я впервые в гостиницу попал.

— И мне не приходилось, — признался Бессараб. — Комната просторная, хоть на коне скачи. Отдали бы ее нам, студенческой братии, мы бы в ней пороскошествовали!..

Положив на полку шифоньера свою фуражку из ярко-голубого сукна и расстегнув воротник форменки с голубыми петлицами, с четырьмя красными треугольниками на них, Василь раскрыл чемодан и начал одной рукой выкладывать на стол пакеты.

— Здесь мама дала какую-то закуску, а батько не забыл и про бутылку. Мама столько наготовила, что и в два чемодана не вместилось бы. Но сам видишь, с одной рукой…

Сели к столу, выпили за такую встречу.

— Не тяни, Вася, из меня жилы, — просил Михайло, — рассказывай, как все было.

— Да очень просто, — сказал Василь. — Общая картина того, что случилось у озера Хасан, вам ясна — газеты читали. А что касается лично меня, скажу. В первом бою мы выбили японцев из окопов. Самураи отступили на новую оборонительную линию. Когда стемнело, из крайнего окопа врага по нашему флангу начал строчить пулемет. Я и пополз к тому окопу. Я ведь замполит, кто же еще должен был это сделать? Ползу, значит… Смотрю — глубокая воронка от снаряда. «Лучшего укрытия не придумаешь», — мелькнуло в голове. Вкатился в нее, уничтожил обслугу — и пулемет умолк. Но слышу, над головой посвистывают пули. Ага, думаю, где-то засел снайпер. Только высунусь из воронки — пуля просвистит. Наши поднялись в атаку, и тут же заработали еще три японских пулемета. Самураи начали забрасывать меня гранатами. Две из них попали в воронку — я их успел подхватить и выбросить. Когда приподнялся, бросая вторую гранату, осколок мне угодил в плечо… Что делать? Оставалось одно — пересидеть ночь, до нашего наступления. Командир роты видел разрыв гранаты и решил, что я погиб, и ночью послал Плахту с донесением в штаб. Оттуда Валентин поторопился написать тебе, а утром, когда наши подтянули орудия, подавили японские пулеметные точки и перешли в наступление, меня подобрали и отправили в тыл. В тот день наша рота провела еще два боя. В одном из них и погиб Плахта. — Василь помолчал и печально добавил: — Видимо, не сразу узнали в штабе, что я жив, и официальное уведомление пошло в Сухаревку, а я не знал об этом и не писал домой о своем ранении, думая написать после выздоровления. Если бы я знал, что извещение послано, немедленно написал бы. Мама наплакалась…

Михайло досадовал, что брат в присутствии Бессараба рассказывал о боях в районе озера Хасан с чрезмерной скромностью, явно упрощая обстановку. Он проявил в бою такую выдержку и храбрость, которой надо восхищаться, а у него получалось все слишком просто. Как будто каждый может пойти на такой подвиг. Василь издавна отличался скромностью. Он первым поехал учиться в город, стал лучшим студентом и позднее — техником-механиком, но никогда перед сельскими хлопцами этим не хвастался. Теперь он отслужил на дальневосточной границе, многое повидал, проехал через всю страну, вернулся домой, можно сказать, настоящим героем, а вот и с ними держится как с равными.

— Наплакалась не только мама, — сказал со вздохом Михайло, и слезы снова заблестели у него на глазах. — Но теперь ты для нас воскрес из мертвых. Это же чудо! Самое настоящее чудо…

До поздней ночи просидели за разговорами, а утром Василь поехал в Павлополь — рассчитывал там устроиться на завод. Михайло знал, что в Павлополе брата ждала девушка.

Еще до отъезда на вступительные экзамены Михайло пошил себе из грубошерстного серого сукна костюм такого же покроя, какой носил председатель сельсовета Сакий Пастушенко: френч с отложным воротником и накладными карманами и обычные брюки. Купил и новые сапоги. До сих пор костюм и сапоги лежали в чемодане: Михайлу было не до них. А теперь, когда горе обернулось такой радостью — вернулся Василь, — ему захотелось щегольнуть перед друзьями своей обновой.

Идя на занятия в новой одежде, он чувствовал себя на седьмом небе. Но вместе с тем немного и смущался, представляя, как все с завистью будут поглядывать на него. «Главное — выдержать первые минуты», — успокаивал он себя.

К удивлению Михайла, никто из студентов будто и не заметил его обновы. Лишь перед последней лекцией Жежеря, проходя мимо Лесняка, остановился, окинул его взглядом с головы до ног и, криво усмехнувшись, спросил:

— Что это ты вырядился в начальнический кустюм?

И, не ожидая ответа, пошел своей дорогой. А Михайло стоял и оторопело думал: сколько же сарказма вложил Жежеря в это исковерканное слово — «кустюм»! Почему он так не понравился ему? Ведь Михайло связывал с этим костюмом большие надежды.

Несколько дней тому назад, на лекции, он случайно взглянул на «римлянку», и глаза их встретились. Она, едва улыбнувшись, склонилась над конспектом. «Неужели она мне улыбнулась?» — при этой мысли сердце его сладостно забилось.

С этих пор он все чаще посматривал на нее. Все в ней было красиво, все вызывало восхищение. Каждый ее жест, каждую линию, каждую складку ее одежды Лесняк жадно впитывал своим взором.

Именно для нее он и надел этот костюм, однако обнова, кажется, не произвела на нее никакого впечатления. Но откуда эта дурацкая привычка у Жежери — говорить людям неприятности?! Видимо, не случайно ходит слух, что подростком он жил среди урканов и успел побывать в исправительно-трудовой колонии. Он даже Добрелю, своего ближайшего дружка, окрестил «ханом», и тот уже отзывается на эту кличку, как на собственное имя.

В день, когда Лесняк облачился в свой костюм, его огорчения не ограничились одним едким Жежериным замечанием. Комсорг курса, высокий и стройный студент с крючковатым носом и густыми темными бровями — Аркадий Фастовец, объявил, что после последней лекции состоится организационное профсоюзное собрание. В каждой учебной группе, на которые поделен курс, надлежало избрать профоргов, которые входили бы в состав профкома курса. На собрании Жежеря назвал кандидатуру Лесняка.

Председательствовавший Фастовец спросил Андрея:

— Почему ты именно его предлагаешь?

Жежеря, не скрывая своего удивления, ответил:

— Ты что, Аркадий, белены объелся? Сам же просил выдвинуть Лесняка.

— Я белены никогда не ел и даже не видел ее, — нахмурив брови, пояснил Фастовец. — А тебя, Андрей, прошу дать характеристику своей кандидатуре. Вы вместе живете в общежитии, знаете друг друга лучше…

— Человек, Аркадий, не яблоко. Раз надкусил, два надкусил — и уже знаешь, что это за фрукт. С человеком надо пуд соли съесть. Могу только сказать: Лесняк тихий, скромный, а главное — ему нравится это дело.

— Какое дело? — спросил Аркадий.

— Да в начальстве ходить. Не видишь разве, в каком он сегодня кустюме? Как раз такие носит районное начальство.

Фастовец одернул его:

— Ты, Андрей, говори, да не заговаривайся.

— Не пугай, — отпарировал Жежеря. — Ты просил охарактеризовать, а теперь выражаешь недовольство, прерываешь меня.

«До чего же противный экземпляр этот Жежеря!» — думал Михайло, сидя как на иголках. Его выбрали единогласно. Профком возглавила «римлянка» — Лана.

В воскресенье, после завтрака, Лесняк, Бессараб и Радич пошли в парк над Днепром. Усевшись на склоне, неподалеку от берега, любовались рекой, огибавшей двумя широкими рукавами продолговатый — на западе скалистый, а на востоке песчаный и пологий — остров. Утро было погожим, кругом еще безмолвствовала устоявшаяся за ночь прозрачная тишина. На острове, между стволами деревьев, сквозь кустарник кое-где виднелись стены деревянных строений, маленьких домиков с окрашенными в белый цвет наличниками окон, у берега темнели, словно нарисованные, лодки и поднимались вышки водной станции. Далее, на противоположном берегу, темнели массивные корпуса завода, из высоких труб клубился дым, а справа от заводских корпусов голубело, подернутое дымкой, поле.