Савельевцы выслушали Григория в мрачном молчании. И хотя они были до крайности усталыми, все отказались от отдыха…

Лишь к вечеру натолкнулись они в степи на какую-то немецкую часть. Разведчики обнаружили ее заблаговременно, и савельевцы, замаскировавшись в лесополосе у дороги, подпустили вражескую колонну на близкое расстояние и ударили по ней из пулеметов и винтовок. Этот удар захватил фашистов врасплох, и с ними быстро покончили. На дороге остались догорать остатки вражеских машин.

Григорий точно не мог определить, та ли эта часть, которая сожгла хутор и уничтожила его жителей, но ему казалось, что именно ту самую часть стерли с лица земли наши бойцы, и он со слезами на глазах благодарил их. Подполковник Савельев разрешил парню остаться в полку.

Через неделю после первого боевого крещения полк Савельева вышел из окружения в районе Кривого Рога и здесь снова занял оборону.

Бойцы понимали, как важен для страны Кривой Рог, и бились за него до последних сил. Но на стороне врага был перевес, и пришлось отступить до реки Ингулец и занять оборону за ним. Отходили пыльными дорогами на Запорожье. У многих бойцов от бессонных ночей и пыли воспалялись глаза. Пыль въелась в давно небритые лица, толстым слоем лежала на плечах, на спинах.

В дни отступления Радич еще больше сдружился с Воловиком и Стешенко. В первые дни младший лейтенант быстро уставал, и сержант или Воловик брали у него ранец или автомат. Зиновий протестовал, но Воловик убеждал его:

— Ничего, втянетесь… Привычка — большое дело.

— Вы же вон худющий какой, — сочувственно обращался к взводному Стешенко.

— Что худощав — полбеды, зато жилистый, — уверял Радич с улыбкой.

— А мы с дядькой Денисом — двужильные, — отвечал на это сержант. — Я два года действительную тянул. Кормили хорошо. И физически закалился. Полгода прожил дома, и мать все время подкладывала лучший кусок. А пойду к Ульяне, к девушке моей, так и ее мамаша — она уже зятьком меня величала — тоже старалась угодить: и пирожков напечет, и чарку поставит. Жил не тужил, ей-богу. — И вздохнул с грустью: — Как там они? Неужто, товарищ младший лейтенант, и на Днепре не остановим?

— От ваших слов, сержант, волосы дыбом встают, — отзывался, тяжело вздыхая, Воловик. — И повернется же язык спрашивать такое: «И на Днепре не остановим?» Тут не поймешь, как получилось, что мы его до этих мест допустили? Мария моя волосы на себе рвет. Сыну уже пятнадцатый пошел. Уже помощником матери будет. А Галочка руки свяжет — ей второй годок всего. Поздняя доченька. Так хотелось Марии девочку, да и я не против был. Она такая славная сейчас — лопотать начала и все ко мне ластилась, на ручки просилась, будто сердечко ее чуяло разлуку…

— Придут в село фашисты — как бы не случилось того, что с хутором Подлесным, — сокрушался Стешенко. — Девушкам и молодицам от них погибель…

— А детям? — стиснув зубы, спросил Воловик. — Жизни еще не видели, ангелочки…

Зиновию от этих разговоров становилось не по себе. В памяти все еще стояли картины мирной жизни и как ножом полосовали сердце. Подходили к какому-то селу. На выгоне, привязанная длинной веревкой к колышку, паслась белая коза. Повернув голову в сторону дороги, она равнодушно смотрела на бойцов, проходивших мимо нее, а козленок, широко расставив ножки, жадно припал к ее вымени. И в селе: там под стрехой, на фоне белой стены, висят золотистые в лучах солнца крупные, отборные — на семена — кукурузные початки, сушатся. Хозяева верили, что враг сюда не дойдет. В другой хате, на подоконнике, греясь на солнце, мирно дремал серый, с белым пятнышком на лбу кот. Как много здесь примет мирной жизни.

Савельевцы шли молча, неся в себе тяжкую печаль. Говорили, когда уже не было сил молчать. Еще недавно думалось: вырвутся из окружения, а там подоспеют наши регулярные части, наплывут, как тучи, встанут грозной стеной, преградят путь коричневой орде. Все ожидали этих могучих сил, все надеялись…

И вот опять отступление. Как ни дрались на Ингульце, как ни старались удержать райцентр Широкое, села Антоновку и Недайводу, но вынуждены были отходить, чтобы снова не оказаться в окружении.

…Полк Савельева прибыл в Днепровск перед рассветом. Ускоренным маршем проходили по улицам. В сумерках они казались Радичу непохожими на себя, какими-то призрачными. Тут и там виднелись руины, стояли задымленные стены. Только у колхозного рынка Зиновий разглядел, что они вышли на Чонгарскую улицу, которая вела к университетскому общежитию. Он сказал Стешенко:

— Оставайтесь за меня. Попрошу у ротного разрешения отлучиться на несколько минут. Хочу заглянуть в наше общежитие. Еще ведь так недавно я встречался там с друзьями…

— И я с вами, товарищ младший лейтенант, — попросил Воловик. — Может, пригожусь в дороге. И вообще — вдвоем веселее.

— Хорошо, — махнул рукой Радич и побежал вперед, к ротному. Ротный разрешил, но приказал не задерживаться. Радич и Воловик изо всех сил побежали вдоль колонны вперед.

Здание общежития стояло неповрежденным, но от него уже веяло нежилым духом. Переводя дыхание, немного постояли в вестибюле, затем прошлись по коридору. Возле лестницы Зиновий крикнул:

— Кто здесь живой?

Ему никто не ответил.

— Айда на второй этаж! — сказал на ходу Радич.

Дверь сорок второй комнаты была закрыта. Ухватив ручку двери, Зиновий рывком распахнул ее, у стен стояли четыре железные койки, ничем не покрытые. И стол посередине. Больше ничего. Ни одного листка бумаги. Никаких следов не оставили по себе недавние жильцы.

— Вот здесь вы и жили? — с интересом глядя через плечо младшего лейтенанта, спросил Воловик.

Вместо ответа Зиновий со вздохом проговорил:

— Прощай, моя добрая студенческая хата! — и после паузы добавил: — Нет, не прощай — до свидания… — Он обратился к Воловику: — Заглянем и на третий этаж.

Но комната, в которой жили Вера и Оксана, оказалась запертой на замок.

Выбежали на улицу. Возле обрыва Радич остановился, в последний раз посмотрел на этот, такой родной дом, вокруг которого в какой-то печали стояли молодые топольки.

На выходе из города, за молчаливыми корпусами института железнодорожного транспорта, Радич и Воловик догнали свою роту.

В Днепровске еще перед войной действовали артиллерийские курсы усовершенствования командного состава. В конце июля на базе этих курсов создали артиллерийское училище, в которое зачислили около двух тысяч студентов города. В училище направили тысячу опытных бойцов и сержантов из воинских частей, в том числе и тех, что принимали участие в боях. Поскольку помещение курсов стало тесноватым, училище разместили в здании соседней школы. Сюда и попали вместе с другими студентами университета литфаковцы Жежеря, Бессараб, Ващук, Добреля, Фастовец и Печерский. В учительской комнате, где стояли шкафы с методическими пособиями и классными журналами, майор принял пакеты с документами, выданными в военкомате. В одном из просторных классов, приспособленных под склад, студенты, ставшие отныне курсантами, получили новенькое обмундирование.

Почти весь первый этаж трехэтажного здания был отведен под казарму. В коридорах и классах висели школьные стенгазеты, портреты выдающихся педагогов, плакаты и расписание уроков. Не хватало лишь веселой беготни, не звенели детские голоса…

— Вот и вернулись мы снова за школьные парты, Матюша, — невесело сострил Жежеря, успевший надеть на себя красноармейскую форму, мешковато сидевшую на нем: она была ему великовата. Старшина, выдававший форму, советовал Жежере поменять ее, но Андрей категорически отказался, заявив, что он ни в чем не терпит скованности…

— Веселая история, — в тон другу заметил Матвей Добреля, потирая по привычке ладони.

— Не приведи бог, твоя Тася узнает, в какую «веселую» историю ты влип, — окончательно махнет на тебя рукой, — сказал Жежеря. — Ведь она уверена, что ты сейчас героически громишь фашистов…

Из учительской вышел майор, принимавший у них документы, и направился к выходу. Двинувшись вдогонку за ним, Жежеря издали окликнул его: