— Не забывайте, ребята, что на Октябрьские праздники у меня — свадьба. Надо скорее кончать немца — даю вам сроку один-два месяца. На свадьбу приглашаю всех вас! Запомните — на Октябрьские праздники!
— Если будем отступать, как до сих пор, то женишься ты, сержант, когда рак свистнет, — без тени улыбки отозвался Воловик.
— Э-э, дядько Денис, с таким настроением в бой идти нельзя! — с укором сказал Стешенко. — Не ожидал от вас…
— За меня не беспокойся, — возразил Воловик. — У меня двое детей дома — сын и дочка. Я не собираюсь отдавать их на мучения головорезам.
— Это другой разговор, — одобрительно откликнулся сержант.
Уже совсем рассвело. Вдруг, разрывая утреннюю тишину, в воздухе что-то тяжело зафыркало. И почти одновременно где-то вблизи траншей раздался оглушительный взрыв. С этого и началось…
Словно целую вечность рвались снаряды, взлетала вверх земля, взвизгивали осколки. Едкий дым и пыль лезли в глаза, в нос, забивали дыхание. Да будет ли этому аду конец?!
Вражеская артподготовка прекратилась так же внезапно, как началась. Совсем недалеко из траншеи послышался стон, за ним — тревожный, даже отчаянный крик:
— Санитара! Где санитар?!
Из-за кряжа медленно выползли пять немецких танков, начали спускаться в балку. За ними двинулись автоматчики.
Ударила наша артиллерия. То впереди, то позади танков рвались снаряды, извергая в разные стороны землю. А вражеские танки и пехота упорно шли вперед.
— Дозарядить оружие! — скомандовал Радич. — Приготовить гранаты! Проверить прицел!
Танки ползли с коварной медлительностью, нагло, самоуверенно, будто нарочно выматывали у бойцов нервы.
— Беглым огнем отсекайте пехоту от танков! — снова подал команду младший лейтенант. — Мы им, гадам, собьем спесь!
Бойцы открыли огонь из винтовок, а фашисты будто и не обращали на него внимания. Танки и автоматчики спустились на дно впадины, перебежали ее и начали подниматься по склону. Но в это время справа и слева застрочили наши ручные пулеметы, прямой наводкой ударила полковая артиллерия. Автоматчики засуетились, затем залегли. А танки, подминая зеленую траву, оставляя позади себя черные следы линий, надвигались грозными чудищами, поливая свинцом из своих пулеметов наши окопы.
Танки были уже совсем близко, казалось, запахло отработанным горючим, и только тогда Радич крикнул:
— Бей гранатами и бутылками!
Десятки гранат и бутылок со смесью полетели из окопов. Один танк круто повернулся на месте и застыл: ему перебили гусеницу. Второй, подбитый кем-то из третьего взвода, загорелся, окутался дымом, взорвался. Но третий уже наваливался на чей-то окоп.
— Ложись и замри!. — успел крикнуть Радич, падая, на дно траншеи и чувствуя, как ему на спину сыплется земля и его обдает жаром.
Грохот мотора начал отдаляться, Радич выбрался из обвалившейся на него земли и выглянул из-за бруствера: еще один танк догорал напротив боевой позиции третьего взвода, две уцелевшие машины поспешно спускались по откосу на дно балки, по ним вели огонь батарейцы. Немецкие автоматчики бежали по ту сторону впадины к своим исходным позициям.
Радич осмотрелся, удивляясь тому, что нет команды с КП роты преследовать врага. Вдруг увидел, как два бойца, пригнувшись, бегут по краю траншеи.
— Вы куда? — окликнул их Радич. — Что случилось?
Бойцы попадали на землю. Один, переводя дыхание, озлобленно сказал:
— Не видите? Вон что они делают в Берестове!
Второй добавил:
— Прорвались на левом фланге. Приказано отступать…
Зиновий посмотрел в сторону села. Там в нескольких местах поднимался густой дым, виднелись гигантские языки пламени: горели дома.
К Радичу подбежал связной:
— С КП батальона приказано: низом отходить за северную окраину Берестово. Направляться к лесу, что за хлебным полем.
Младший лейтенант бросил короткий взгляд на зубчатую полосу леса, темневшего на горизонте над желтым полем, и крикнул своим бойцам:
— Отходим на новый рубеж, товарищи! Вон в тот лес! Без паники. Спокойно…
Бойцы выпрыгивали из окопов, скатывались вниз по склону.
Третий батальон быстро достиг леса. Думали, где-то там удастся занять оборону, но пришлось отступать дальше…
Утратив связь со штабом дивизии, полк двигался на Умань. Но вечером в лесу встретили группу артиллеристов, пробивавшуюся на восток. От них узнали, что в Умань идти нельзя — там уже немцы. Ни в полку Савельева, ни в группе артиллеристов никто не знал, что в районе Умани оказались в окружении две наши армии и что враг упорно рвется к Днепру, рассчитывая разгромить левое крыло нашего Юго-Западного фронта.
…Третьи сутки савельевцы шли на восток, до боли, до немого крика потрясенные тем, что по этим местам уже прошел враг, оставляя за собой руины и пепелища.
Разведка донесла, что впереди в нескольких километрах — небольшой лесок. Надо было дойти до него к рассвету, чтобы хоть немного дать отдохнуть людям.
В лесок вошли перед восходом солнца. Шедшие впереди вдруг остановились. Посреди лужайки, на густой истоптанной траве, лежала обнаженная девушка в белой изодранной в клочья кофте. Руки ее были заломлены за спину, голова запрокинута, по-детски острый подбородок торчал кверху. Темно-русая коса разметана по траве, а в уголках полных губ темнели запекшиеся сгустки крови. Неподалеку к стволу старого дуба был привязан светловолосый парень в синей сатиновой сорочке, разорванной на груди и плечах. Лицо его было в синяках, один глаз подпух. Голова безвольно свисала на грудь, и можно было подумать, что он мертв. Но вот парень едва поднял голову и уставился в бойцов тяжелым, помутневшим взором. Вдруг в его глазах вспыхнули искорки злобы. Он рванулся всем телом, застонал и снова бессильно повис на ремнях.
Двое бойцов бросились к нему, начали ножами перерезать ремни. Заскрежетав зубами, парень хриплым голосом проговорил:
— Прикройте ее…
Когда его высвободили из ремней, он попытался встать на ноги, но не смог, тяжко опустился на землю, сел, упираясь спиной в ствол дерева.
Не поднимая головы, медленно положил занемевшие руки на колени и тихо проговорил:
— Посмотрите, что они натворили… — И вдруг злобно выкрикнул: — Нет, это вы!.. Это вы так воюете, что даже сюда впустили этих гадов…
Упав лицом в траву, разрыдался, забился в истерике, неистово сжимая кулаки:
— Все растоптали!.. Растерзали!.. О, кто же их судить будет, кто их покарает!.. — Поднялся на колени, протянул к бойцам руки, закричал: — Дайте мне винтовку, дайте гранаты! Дайте! Я догоню их! Я их всех до единого!..
Парня едва успокоили. Тут же, на лужайке, бойцы похоронили девушку.
Парня звали Григорием. А девушку — Маринкой. Он этим летом закончил девятый, а Маринка — восьмой класс. Они с хутора Подлесного. Жили по соседству, с малых лет дружили. В прошлый вечер в хутор вошла какая-то немецкая часть — батальон или чуть больше. На мотоциклах и автомашинах. Солдаты разместились на ночлег по домам. Один немец — высокий, с квадратным мясистым лицом — стал приставать к Марине. Мать вступилась за нее, тогда немец саданул ее сапогом в живот, и она упала. Придя в себя, схватила топор и рубанула фашиста по голове. Тот даже не вскрикнул — повалился на пол. Другой немец, сидевший за столом, выскочил на улицу и поднял крик. Когда фашисты повели на площадь Марину и ее мать, Григорий бросился на защиту их, немцы и его взяли. Тут и началось: гитлеровцы повыгоняли из хат всех жителей — женщин, детей, стариков — всех до единого. И всех расстреляли на площади, а хутор — больше двадцати домов — сожгли. Только его, Григория, и Маринку не расстреляли вместе со всеми, а привели сюда, в лес. Григория привязали к дереву и на его глазах глумились над девушкой. Он кричал, проклинал их, плевал им в морды, а они били его прикладами, кулаками, заставляя смотреть на издевательства, которые чинили над Мариной. Потом пристрелили ее. Один из фашистов хотел и Григория пристрелить, но офицер запретил. И пояснил, коверкая русский язык: пусть, мол, живет и рассказывает всем, как они, фашисты, расправляются с теми, кто поднимает руку на солдат фюрера.
