Их разговор оборвала команда:

— Подъем! Стройся повзводно, поротно!

Товарищи вскочили с мест и побежали к своим взводам.

На рассвете выбрались в широкую степь. Сомкнутой колонной шли по большаку, устланному толстым слоем пыли, что тучей поднималась над идущими. Сперва шли молча, и только тихое позвякивание котелков, касок и саперных лопаток нарушало утреннюю тишину. Затем из-за серого горизонта показался луч солнца, и сразу на желтых листьях кукурузы, отяжелело свисавших к земле, на тяжелых дисках зрелых подсолнухов, на зеленой отаве густо засеребрилась, заиграла роса. Небо было ярко-синим, и только кое-где по-праздничному белели на нем маленькие облачка.

Литфаковцы, ловко перебегая по ходу колонны, собрались вместе и шли впереди второй роты.

Бессараб ступал твердо, лихо выпятив грудь и сдвинув набекрень пилотку. Его высокую, мускулистую и смуглую шею туго облегал воротник гимнастерки, на котором красной эмалью поблескивали кубики младшего лейтенанта. Он не мог скрыть своей радости по поводу присвоения ему командирского звания. Радич шел слева от него, усталый, мрачно глядя себе под ноги, а справа, широко размахивая руками и тяжело сопя, шагал немного мешковатый Жежеря. Он то и дело раздраженно чертыхался, ворчливо бубнил:

— Хотел бы я знать, какая нечистая сила несет нас в такую тыловую глухомань, когда позади — немец. Вчера насмотрелись: чуть ли не у каждого села люди рвы копают, готовят оборонительные укрепления. Они верят, что подойдут войска, займут эти укрепления, упрутся в них всеми силами и дальше не пустят фашиста. Ты заметил, Зинько, какими вытаращенными глазами эти люди смотрят на нас? Если мы топаем на восток, значит, бежим, иначе они про нас и не могут думать.

— Они — гражданские люди, а ты командир и не можешь не понимать, куда и зачем мы идем, — поучительно заметил Бессараб. — Идем на переформирование. Вольется в полк новое пополнение — вот тогда мы снова выйдем на передовую и уже будем стоять намертво.

— Стоять-то будем, да только где? — подал свой голос Юрий Печерский. — Вчера нас обогнало еще одно подразделение, остатки какой-то разбитой части. Немец, видимо, напирает не только с запада, но и с флангов. Потому, верно, и выводят нас, чтобы в мешок не попали. Тактический маневр…

— Ты, Юрко, соображаешь, как из-за угла мешком пришибленный, — язвительно ответил Андрей. — Тебе уже везде мешки и клещи видятся. И что ты понимаешь в тактике и маневрировании? Немцу морду надо бить — вот что главное. Боюсь, как бы мы не доманеврировались… Видели же вы, сколько по селам — и во дворах, и на улицах — стоит возов, тракторов, а по балкам и оврагам, в слепленных загонах и кошарах — овечьих отар, табунов свиней, скота. Люди эвакуировались сюда, на левый берег, и здесь осели, уверены были — за Днепр мы немца не пустим. Среди тех, что роют окопы и противотанковые рвы, много эвакуированных из Днепровска. А теперь им снова придется сматывать удочки…

Андрей недовольно поглядывал на хлопцев, но они мрачно молчали. Один Бессараб, вытянув свою длинную шею, как-то бодро поглядывал по сторонам.

— А ты, шевалье, с чего это, как индюк, голову поднял и вертишь ею, будто свою Надежду курносую высматриваешь? — обратился к Миколе Жежеря. — Глаза сияют, как твои новенькие кубари на солнце.

Бессараб пренебрежительно посмотрел на Жежерю:

— Все равно не поймешь меня, потому что ты, Андрей, из горняцкого края, вы там, как кроты, под землей в потемках роетесь, а я — степовик с деда-прадеда. У нас, под Пологами, такая же степь, как здесь. Принюхайся — чуешь, как пахнет? И переспелыми кавунами, и дынями, и подсолнухами, и привядшей полынью, цветами степными и свежей пашней. Видишь, во-он вспаханное поле, а рядом с ним четверка лошадей в плугах ходит. Дядьки посвистывают да кнутами помахивают. Здесь пашут, а вчера я видел поле с озимыми всходами. Нет, жизнь неодолима, что ни говори. Люди верят, что германа вот-вот остановим. А если люди верят, значит, так и будет. Что-то ты, Андрей, сегодня нюни распустил. Это на тебя непохоже…

«Правда, мне сегодня как-то особенно гадко на душе, — подумал Андрей. — С чего бы?» И сразу понял — они идут на Покровку, а неподалеку от нее — Сергеевка, родное село Матвея Добрели. Когда подумал об этом, вспомнил Матвея, и в воображении возникла картина: в Ламовке, под балочкой, лежит его друг на земле и, истекая кровью, бредит. От этой воображаемой картины его сердце словно холодными тисками сжали. Как же так? Уже нет в живых Матюши. В это невозможно поверить. Был же Матвей веселым, добрым, компанейским, искренне любившим Тасю. А сейчас его нет. Исчез из жизни навсегда. И с ним ушли в землю его юные мечты, его жизненные планы. Вспомнив все это, Жежеря задумался, затосковал, и сейчас ему стало не по себе. Потому-то так раздраженно и приставал он то к Бессарабу, то к Печерскому, то корил каких-то бездарных генералов, которые отводят наши части на восток.

— Не утешай меня, Микола, — резко сказал Андрей. — Напрасный труд. Нет у тебя, Дидро, таких слов, которые пригасили бы во мне боль. Пашут и сеют, говоришь? Сентябрь кончается, а в поле еще вон какие плантации невыломанной кукурузы, несрезанных подсолнухов, стога необмолоченного хлеба, местами даже нескошенная пшеница стоит.

— Это каждому понятно — нехватка рабочих рук. Мужчины на войне, а женщины и подростки не успевают — и на рытье окопов люди нужны. И на мою Надю, Андрей, не наговаривай: она вовсе не курносая. Родом она из Ялты, не крымской, а той, что на берегу Азовского моря. Писала мне еще в Днепровск, что только дважды ходила с подругами на пляж. Море хорошее, но сейчас не до купанья. Работает в колхозе. Спрашивала, куда эвакуироваться, если что случится. А я написал ей, что об этом пусть и не думает — туда фашисты не дойдут.

— Погодите-ка! — вдруг предостерегающе поднял руку Радич. Подняв голову, уставился взглядом в небо и приложил к ушам ладони.

— Что, Зинько, с богом собрался говорить? — с сарказмом проговорил Жежеря. — Спроси у него — где тот рубеж, за который мы зацепимся. Ему сверху виднее.

— Не зубоскаль, Андрей, надоело, — отмахнулся от него Зиновий. — Прислушайся лучше, как курлычет журавлиный ключ. На юг улетают. Ну совсем как в мирную осень. — И тут же озабоченно добавил: — Правда, курлыканье какое-то тревожное.

Жежеря круто обернулся и, пристально всматриваясь в небо, сказал Радичу:

— Тревожное, говоришь? Потому что вон другой «ключ» летит. Фашисты и птицам покоя не дают.

Многие подняли головы и тоже начали смотреть в небо. Там, в синей мгле, появились сперва темные точки, потом донеслось едва уловимое гудение…

— Воздух! Скорей в кукурузу! Ложи-ись! — долетела команда от головы маршевой колонны.

Зашелестели, закачались, затрещали желтые и сухие стебли. Бойцы попадали в межрядьях на землю.

Звено за звеном, с характерным для «юнкерсов» гудением, над степью на небольшой высоте пронеслись железные хищники. Бойцов они не заметили.

— Куда их черт несет? — поднимаясь на ноги и отряхиваясь, проговорил Жежеря. — Поблизости вроде бы ни военных объектов, ни больших городов нет.

— Выходит, что нацеливаются на Донбасс, — сказал Печерский. — Могут бомбить Красноармейск, а может, и Сталино.

— С ума сойти можно! — чуть ли не выкрикнул Зиновий.

Так и шли они степными дорогами, минуя одно за другим большие и малые села. Их порою даже удивляло, что в селах шла жизнь, как в обычные мирные дни: на токах молотили хлеб, возили бестарками зерно, подводами завозили корм для скота.

Лукаш то и дело отлучалась: ей надо было наблюдать за легкоранеными — кому перевязку сделать, кого просто подбодрить. Но в каком-то селе, когда колонна приближалась к площади, из дверей школы с веселым шумом выбежала детвора — мальчики и девочки — все играют, бегают, забавляются. Увидев их, Лана расплакалась, подбежала к литфаковским воинам и говорит:

— Ах, ребята милые! Ведь если бы не война, вы бы уже в школах вели свои первые уроки, а я в университетской аудитории конспектировала бы очередную лекцию. А сейчас я вон куда забралась… Наш литфаковский корпус пустует, если вообще уцелел. Как подумаю, что в нашем Днепровске, по нашему красавцу проспекту, по улицам ходят проклятые фашисты — криком кричать хочется!