— Это — опенок.

Услышав их разговор, Кажан сострил:

— Что ж, опята — удалые ребята.

Радич поддержал его:

— Голодному и опенки — мясо, говорят у нас на Подолье.

— Это уже тонкий намек, — проговорил Кажан. — Давайте-ка, хлопцы, подкрепимся. По себе знаю: студент на отсутствие аппетита никогда не жалуется.

— А вы где учились? — поинтересовался Лесняк.

— В Киевском университете.

Радич с живостью спросил, давно ли это было.

— Да как сказать, — улыбнулся Павел Петрович. — Не так уж давно. Я, наверное, кажусь вам пожилым. На самом же деле я не такой старый, только четвертый десяток разменял. Просто рос я в трудное время. Империалистическая и гражданская войны, потом восстановление, коллективизация… Семья наша была многодетной, сызмальства приходилось работать. Мы с отцом в селе создавали колхоз…

— А я поначалу, как увидел вас, подумал, что вы из интеллигентов, — вырвалось из уст Михайла.

— У этого интеллигента с малых лет на тяжелой работе жилы вздувались, — с горькой усмешкой сказал Кажан. Он ласково поглядел на своих спутников и весело рассмеялся: — Аристократ из Жабьих Лугов! Звучит! Сельцо наше Жабьими Лугами зовется. — Прервав смех, задумчиво сказал: — Тем вы мне и нравитесь, что свои, родные. Я знаю, как еще нелегко перебиваться студенту…

— В Киеве вам приходилось встречаться с писателями? — спросил Зинь.

— Приходилось, а как же, — ответил Кажан. — Я тогда и сам стихи пописывал. Честно говоря, слабенькие. В Союз писателей на разные литературные вечера и диспуты ходил, а писатели часто в университет наведывались.

— И вы видели, вероятно, Тычину и Сосюру?

— И Тычину, и Сосюру, и Рыльского, и Усенко… В прошлом году ездил в Киев, встречался с некоторыми друзьями. Познакомился с молодым поэтом Андреем Малышко. Хорошие стихи печатает в «Комсомольце Украины». Свежие, зажигательные…

— Вам нравятся? Правда? — радостно воскликнул Зинько. — Я просто брежу ими!

Грибники умостились полукругом под высокой березой на подсохших желтых листьях. Павел Петрович достал из корзинки сверток, развернул его и жестом пригласил угощаться. Каждый взял по бутерброду — ломтик хлеба с кружочками колбасы. Бутерброды мгновенно исчезли.

Радостное возбуждение овладело Зиновием и Михайлом. Подумать только: их, студентов, пригласил по грибы сам Кажан, завтрашний профессор, Кажан, который лично знал всех выдающихся современных писателей Украины, разговаривал с ними. В их глазах Павел Петрович стал не просто человеком, а полубогом. Он возвысился еще и тем, что его брат геройски погиб на испанской земле.

Хорошо в лесу. Спокойно светит солнце. Вокруг то золотом, то серебром поблескивают листья, на фоне темных дубов нежной белизной высятся стройные стволы берез. Густые запахи осеннего леса словно живой водой напоили хлопцев.

У Радича заискрились глаза. Прищурившись, он сказал:

— Если допустить, что нашей планете суждено просуществовать сто миллионов или даже миллиард лет, то можно считать, что человечество переживает период младенчества. Примерно пять тысячелетий оно творит сознательно. И какие огромные богатства уже создало! Мы с Лесняком лишь прикоснулись к этому богатству и — честно говоря — хмелеем от счастья. — Немного помолчав, он тихо добавил: — И страшно сознавать, что чуть ли не три тысячелетия тому назад жил Гомер, а в наши дни смогло выползти на свет такое чудовище, как Гитлер!

— Видимо, он кому-то нужен, — произнес Лесняк. — Иначе бы не появился.

Кажан добродушно улыбнулся:

— Слишком сложную проблему вы затронули. К сожалению, еще очень дорогой ценой оплачивает человечество свой прогресс, свою победу над черными силами. Но, как учит история, хотя и через тяжкие кровавые муки, человечество все же пробивается к новым, светлым дням. Разум неизменно побеждает. — Надев шляпу, он встал и, как бы размышляя вслух, сказал: — Однако знаю твердо: работы нам на земле хватит. Ждут нас, друзья мои, нелегкие испытания. — Кажан вздохнул и с мягкой улыбкой добавил: — А сейчас пора домой. Ярославна моя уже ждет нас.

Трапеза на влажной земле в лесу не прошла для Лесняка бесследно: вечером у него появился жар, сон был беспокойным, проснулся с сильной головной болью, чувствовал ломоту во всем теле. На занятия не пошел. Друзья напоили его горячим чаем, выпросили у девчат какие-то таблетки, оставили на его тумбочке и побежали на лекции.

Весь день Лесняк оставался в общежитии один-одинешенек, укутывался в одеяло, временами впадал в сон. Как-то, раскрыв глаза, перепугался — думал, что бредит: перед ним сидела Лана. Ее холодная ладонь лежала на его разгоряченном лбу, и он услышал неповторимо-мягкий голос. В изумлении спросил:

— Ты, Лана?

Она немного смутилась.

— Пришла проведать. — Поправляя одеяло, пояснила: — Я ведь староста курса. Спросила Бессараба, почему тебя нет на лекциях, и узнала, что они оставили тебя одного. Пристыдила их хорошенько и вот… приехала.

Обрадовавшийся было ее появлению, Лесняк сразу сник, услыхав, что она по обязанности старосты курса приехала к нему, и холодно произнес:

— Могла бы и не беспокоиться, ничего со мной не случится.

— Ого, да ты еще и неблагодарен! — упрекнула она и встала со стула. — Не ожидала. Не так это просто — замужней женщине навещать молодого парня. — И рассмеялась: — Ты знаешь, я спохватилась, уже стоя перед твоей дверью. Подумалось: «А как он воспримет мой визит? Поймет ли меня?» Чуть было не повернула назад. Постучала раз, другой, третий — тишина. Решила, что тебе очень плохо, и влетела в комнату. Бессараб говорил, что у тебя сильный жар.

Лана подошла к столу и зашелестела бумагой, разворачивая какой-то сверток.

— Я привезла тебе кой-чего поесть, — слышался ее голос.

Сердце Михайла колотилось, и он думал: «Сколько в ней доброты и… женственности! Нет, она не по обязанности пришла ко мне. Одна приехала…»

А Лана продолжала:

— Тебе бульон нужен, да вот видишь, не успела сварить. Купила в магазинах, что смогла. Тебе обязательно надо хорошо поесть, набраться сил. И лекарства купила.

— Я не голодный, — смущенно пробормотал Лесняк.

— Ты с утра ничего не ел, — твердо сказала она. — Чай — не еда. Сперва примешь лекарство. Где тут ваши стаканы?

Она взяла с тумбочки стакан, принесла из кубовой воды.

Пока она ходила в кубовую, Лесняк напряженно думал о том, что привело Лану к нему, а в своем воображении воскрешал ее улыбающееся красивое лицо, ее чувственные губы, лучившиеся необыкновенным светом глаза… Да, он любит ее, любит пламенно и сильно, он, кажется, не сможет без нее жить. В ней все его счастье. Только бы она ответила взаимностью — ничего большего на свете ему не надо! А то, что она замужем, — не страшно. Можно ведь развестись. Он сегодня же признается ей в любви. Обязательно признается! Может быть, она как раз сегодня и ждет от него признания. Упустить такой случай…

Михайло покорно принял лекарство, но от еды стал отказываться. Она же будто и не слышала его слов: расстелила на стуле салфетку, положила на нее хлеб, печенье, нарезанную копченую колбасу, ломтики сыра, конфеты…

— И знать ничего не хочу, — властно сказала. — Делай, что приказываю. Больной обязан подчиняться беспрекословно, а чтобы ты не смущался — я пока отойду к окну, полюбуюсь вашим пустырем.

Она стояла у окна — стройная, в темно-синем костюме, в наброшенной на плечи голубой косынке, а Михайло принялся за еду и только теперь почувствовал, как проголодался. Утолив голод, лег и тихо сказал:

— Спасибо, Лана, спасибо, спасительница моя.

Она отошла от окна, привычными движениями рук быстро завернула остатки пищи в бумагу и положила в тумбочку.

— Остальное доешь после, — сказала, садясь на стул возле его койки.

Снова поправила одеяло, особенно старательно укутывая шею. При этом она прикасалась к подбородку и щекам Михайла, и он всем своим существом чувствовал нежность и заботу ее легких и душистых рук. Они пахли какими-то цветами. Запах был тонкий, едва уловимый, но очень приятный.