Геллер уже давно встал на ноги и, не скрывая своего восхищения, с легкой улыбкой пристально смотрел на Бессараба. Когда же Микола в добавление ко всему сослался на «уважаемого профессора», он поднял руку ладонью в зал:

— Прекрасно, молодой человек! Я бы даже сказал — блестяще! Ставлю вам высшую оценку и прошу занять свое место за столом. — Опустив руку, Геллер обратился к Михайлу: — Вы, юный друг, — извините, забыл вашу фамилию, — хотя бы слышали, что когда-то жил на свете философ Дидро? Почти уверен, что не слышали. А Бессараб цитирует его по памяти. — И снова обратился к Миколе: — Вы какую школу окончили, молодой человек?

— Десятилетку в селе Кочережки, Генрих Оттович! — снова встал Микола. — Разрешите только заметить, что Лесняк…

Геллер решительно покачал головой:

— Не разрешаю! Садитесь. Я понимаю ваше благородное желание вступиться за товарища. Но в данном случае я бы не советовал. — И снова обратился ко всей аудитории: — Вот вам, если хотите, может быть, и будущий Дени Дидро из Кочережек. Сегодня он сделал прекрасное начало нашему семинару, а завтра, возможно, положит начало новой науке. Надо верить и надо дерзать, уважаемая юность! Продолжим же наш разговор…

После звонка Бессараб гоголем вышел из аудитории и, колыша штанинами, поплыл по коридору. Услышав за своей спиной ехидный смешок Жежери, резко обернулся. Андрей, хихикая, сказал:

— Ну, ты дал дрозда! Ты хотя бы знаешь, что вместо Дидро подсунул Геллеру цитату из Гельвеция? Подкузьмил тебя Лесняк.

Они начали, спорить и даже побились об заклад. После лекции проверили в библиотеке, кому принадлежит цитата. Спор выиграл Жежеря. И все же после этого семинара и до конца учебы в университете Бессараба все равно будут называть Дидро из Кочережек.

Приближались холода. Кафедра физического воспитания настаивала перед ректоратом, чтобы ей возвратили спортивный зал. Когда расселяли в нем литфаковцев, обещали освободить помещение через месяц. Новый дом для университетского общежития уже был выстроен за городом, но его сдача задерживалась из-за мелких отделочных работ. Тогда в помощь строителям подключили студентов.

И накануне Октябрьских праздников литфаковцы переселялись в новое общежитие. Комнаты уже были обставлены новой мебелью, шкафы для одежды, тумбочки, столы и койки еще пахли свежей краской, поблескивали лаком.

Лесняк, Радич и Бессараб договорились поселиться в одной комнате. Они никак не могли подобрать четвертого из числа тех, кто жил в спортзале, и в общежитие приехали с некоторым опозданием. Зная, что для студентов-литфаковцев было отведено правое крыло второго этажа, Микола первым ринулся искать помещение и в одной из комнат увидел высокого блондина, сидевшего на подоконнике и слегка перебиравшего струны гитары. Это был Евгений Корнюшенко. До переселения в общежитие он снимал частную квартиру. В университет Евгений прибыл с какой-то узловой станции, где работал в железнодорожной многотиражке. Он и теперь еще носил форму железнодорожника. Из-за расстегнутого темно-синего суконного кителя у него всегда выглядывала полосатая матросская тельняшка. Когда литфаковцы еще не знали друг друга по фамилиям, Корнюшенко называли моряком.

— Чего уставился? — не очень вежливо спросил Бессараба Евгений. — Вваливайся в мой кубрик.

— Ты один захватил эту территорию? — спросил Бессараб.

— Морская душа любит простор, — пояснил Корнюшенко. — Если нравится эта гавань — швартуйся.

— Я не один, — сказал Микола. — Со мной два моих друга.

На пороге показались Лесняк и Радич. Евгений недовольно скривился и махнул рукой:

— Моя койка — слева от окна.

— Занимай, Зиновий, тоже у окна, — повелительно сказал Микола Радичу и пояснил Корнюшенко: — Он у нас — лунатик, ночью срывается, включает свет и строчит стихи. Теперь пусть при луне на подоконнике царапает пером рондо свое рифмованное ерундо…

Бессараб рассмеялся над своей остротой и с опаской поглядел на Радича. Заметив, что Зиновий и Лесняк, занятые распаковкой своих вещей, не обратили внимания на его каламбур, Микола прервал смех и повалился на голую сетку кровати.

Комната помещалась в северном крыле дома, солнце заглядывало в нее только утром и перед заходом, зато из окна открывалась панорама города. Вокруг дома поднимались стройные тополя и могучие липы, а на пустыре росли клены, кусты желтой акации и вереск.

Накануне студентам выдали стипендию. Настроение у всех было приподнятое. В этой предпраздничной суете Михайло забыл обо всех своих неприятностях.

Вечером шестого ноября в вестибюль второго этажа принесли патефон, и начались танцы. Лесняк и Радич стояли у колонны в группе зрителей — они не умели танцевать. Зато Корнюшенко в тот вечер не покидал круга. Высокий, статный, с постоянной приветливой улыбкой на круглом лице, он поверх голов гордо поглядывал на веселящуюся молодежь. К нему охотно тянулись девушки.

— Корнюша наш нарасхват, — сказал, подойдя к Лесняку и Радичу, Бессараб. — Такому позавидуешь — где он так насобачился? Не танцует — лебедем плывет.

Микола не удержался — пригласил одну из литфаковок на танец. Держался он неуклюже, наступал партнерше на носки, толкал других танцующих, чем вызывал смех и нарекания, однако из объятий девушку не выпускал. Лицо студентки, смущенной неуклюжестью Миколы и общим вниманием к ним, было таким раскрасневшимся, что, казалось, вот-вот вспыхнет. Она несколько раз пыталась высвободиться из рук Бессараба, но в конце концов капитулировала и начала обучать новичка.

Танец окончился, и Бессараб, вернувшись к друзьям, удовлетворенно подмигнул:

— Что, селюки, поджилки трясутся? И танцевать хочется, и боязно?

— Не позорь себя, Микола, — сказал ему Радич. — Ты похож на танцора, как слон на балерину.

— Волков бояться… — возразил Бессараб. — Где же я научусь, если не здесь? Корнюша будет еще завидовать мне!..

Только в полночь умолкла музыка, опустели коридоры и вестибюль. Микола и Евгений, вернувшись в свою комнату, отодвинули стол к окну и приступили к первому уроку танца. Корнюша показывал Миколе, как надо держаться во время танца, как вести даму, делать различные па и повороты. Напевая, они кружились по комнате, натыкаясь на койки. Корнюша часто сердился, отталкивал от себя Миколу, чертыхался, называл колодой или ослом, но погодя снова принимался обучать его.

— Пропали мы! — высунув голову из-под одеяла, в отчаянии крикнул Лесняку Радич. — Доконают нас эти сумасшедшие!

— Ловеласы! — добавил Лесняк.

Чуть ли не перед самым рассветом танцовщики, мокрые от пота и раздраженные, легли спать. Лежа на койках, долго обменивались язвительными репликами. Все же рано утром Зиня и Михайла разбудило надоедливое бренчание гитары. «Ловеласы» как ни в чем не бывало снова кружились по комнате. К счастью, времени оставалось мало: надо было торопиться на сборный пункт, откуда университетская колонна должна была идти на демонстрацию.

Михайло впервые принимал участие в городской праздничной демонстрации. Все здесь было для него новым, необычным: и безбрежное море празднично одетых людей, и невиданное до сих пор красочное оформление колонн и домов, обилие музыки и песен. К тому же и солнце в этот день светило по-праздничному ярко. Лесняку удалось втиснуться в шеренгу, где шла Лана Лукаш. Там тоже пели и смеялись. Смеялись веселым шуткам и просто оттого, что были молоды, что кругом бурлил праздник и был ясный день, а в голубом просторе трепетали алые знамена и транспаранты. Радовались и тому, что не только сегодня, но и завтра не надо идти на лекции, что в кармане еще лежала непотраченная стипендия. Михайло часто поглядывал в сторону Ланы, и уже несколько раз их взгляды встречались, и тогда сердце его наполнялось особенной радостью. Несколько раз Лана приветливо обращалась к Михайлу. Это придавало ему храбрости, и он начал думать о том, как бы пригласить ее в кино.

И тут неожиданно Фастовец нанес Лесняку тяжкий удар. Поравнявшись с Михайлом, он весело спросил: