— Воды! Принесите холодной воды! — пробасил над Михайликом Яцун.

Отец бросился к колодцу. Мать стояла над сыном, заламывала руки и плакала на всю улицу.

— Берите за ноги, а я вот здесь возьмусь, да перенесем его во двор, на спорыш, — распоряжался Яцун.

По правде говоря, Михайлик и сам уже мог бы подняться, но, чтобы не попасть под горячую отцовскую руку и отдалить срок неминуемого наказания, не раскрывал сомкнутых век.

На спорыш от сарая падала густая длинная тень, и лежать на прохладной и мягкой траве было приятно. Но когда отец окатил Михайлика ведром ледяной воды, тот от неожиданности вскочил на ноги и попал сразу в объятия матери, которая тут же начала осматривать его голову, с тревогой спрашивая:

— Не разбил ли свою неразумную голову? Внутри ничего не болит? Ничего не отбил?

— И скажите на милость, — облегченно вздохнул отец, — еще где-то и счастье завалялось, что лошадь копытом не наступила. Только мокрое место осталось бы…

— Конь животное умное, — рассудительно заметил Федор Сидорович. — Невиновного не ударит и не наступит, разве что ненароком. Тогда была бы тру-ба…

— Падал-то он головой вниз. Господи, подумала я: лопнет головушка его, как тыква, — сокрушалась мать, легким касанием ладоней вытирая капли воды на лице Михайлика. — Пойдем, переоденешься в сухое, вода холодная, еще простудишься.

Отыскивая в сундуке штаны и сорочку, мама снова расплакалась, но приговаривала уже другим, строго-угрожающим тоном:

— Нянчишься с тобой, как с путевым, а надо бы выстегать ремнем, чтоб сесть на стул не смог. На, одевайся! — ткнула в руки сына сухую одежду. — А еще раз увижу, как на лошадь полезешь, — шкуру спущу!

Солнце уже село. По улице медленно брело стадо. Мимо окна, похрустывая копытами, прошла корова. Отец постучал кулаком в дверь:

— Где поводок? Кто отвязал от яслей?

— Ты не брал? — спросила Михайлика мать.

Он поежился:

— На лошади остался. Я стремена из него сделал…

— Беги поживее на бригадный, не то еще кто-то возьмет — чем тогда корову будем привязывать?

На бригадном дворе Яжго встретил Михайлика плоской остротой:

— О, ты живой? А говорили, отец уже плотникам гроб заказал. — И добавил: — Поводок свой на улице ищи — потерял его серый.

Принес Михайлик поводок, отдал отцу. Он только дважды стеганул им сына по поджилкам — не сильно, для отвода глаз, к тому же поводок у Лесняков был толстый и мягкий.

Хорошо хоть, Настенька не видела его позорного падения с лошади. В тот вечер, досадуя на свою неудачу, Михайлик горестно подумал: «При таком невезении лучше было бы из этого поводка не стремена сделать, а петлю себе на шею».

Но тут же мысленно, обращаясь к неверной своей доле, заявил: «Хоть лопни, а неудачником я не буду!» Одолею все трудности и барьеры, которые ты уготовила мне!»

Как-то в субботу полольщики не пробыли в степи и до полудня: неожиданно набежали тучи, поднялся ветер, начало погромыхивать. Мужчины торопливо повпрягали лошадей в возы, и все махнули в село. Но ливень продолжался недолго, Пока подъехали к ближайшим хатам, на восточной стороне неба, над посадкой, уже играла радуга. Быстро распогодилось, и к вечеру земля просохла, даже не липла к ногам. Михайлика послали встречать стадо, так как корова, не получая дома подкормки, по дороге начинала шкодить.

Не успел он дойти до бригадного двора, как увидел пионервожатого Билыка. Он и сказал Михайлику, что райком комсомола по рекомендации школы и товарища Гудкова посылает его в областной пионерский лагерь.

И вот впервые в жизни Михайлик едет в поезде.

Степи, села, посадки… Записывает в тетрадь названия станций и полустанков. Ему все объясняет провожатый — веселый смуглый паренек.

Вот и Днепр — широкий, могучий. Так вот он какой — наш Славутич! В раскрытое окно веет прохладой.

Поезд проносится между высокими каменными домами. Такие дома Михайлик видел только на рисунках в книгах. Вон на улице показался красный трамвай. За ним — одна за другой легковые автомашины.

Как же здесь живут люди, среди камня и такого грохота?

И снова мелькают за окном телеграфные столбы.

К вечеру поезд остановился на станции Божедаровка, а еще через полчаса Михайлик вместе с провожатым были в Милорадовском областном пионерском лагере. Его белые домики расположились в лесу, в окружении высоких дубов и берестов. После ужина Михайлик простился с провожатым, и его тут же охватило беспокойство: он не представлял себе, как будет отсюда выбираться. Но настроение это длится недолго. В лесу, на полянке, уже горит костер. Там собрался весь лагерь. Заиграл духовой оркестр. Мальчики и девочки — почти все одеты по-городскому, бойкие. Не стесняясь входят в круг, поют или читают стихи.

Михайлика тоже приглашают в круг. И хотя он знает на память много стихотворений, но стесняется войти в круг босым, в черных штанах, сшитых из материнской юбки, с подтяжкой через плечо.

Может быть, он освоился бы в лагере быстро, если бы не купание. Как-то перед обедом повели всех на пруд, находившийся там же в лесу. На берегу Михайлик быстро разделся и первым бросился в воду. Не успел он окунуться, как его подозвала к себе пионервожатая.

— Ты почему голый? — строго спросила она. — Ты ведь уже не маленький.

Он удивленно усмехнулся:

— А что, в одежде лезть в воду?

— Почему в одежде? — покраснела девушка. — Где твои трусики? Разве не видишь — все в купальных костюмах.

Михайлик осмотрелся: действительно, и мальчики, и девочки, и взрослые — все в трусиках, лишь он голый.

— У нас такой моды нет, — смущенно проговорил паренек.

— Дома ты, может, и на голове ходил, но это не значит, что и здесь тебе все позволено. Оденься и сиди на берегу.

Сидя на бугорке, с завистью смотрел Михайлик, как весь лагерь барахтался в воде. Солнце припекало, и сама пионервожатая, курносая и лупоглазая, тоже полезла в воду и весело перекликалась с купающейся детворой. Михайлик решительно снял сорочку, подвернул штанины и вошел по колена в воду. Какой-то мальчик как раз прыгнул с берега и обдал его брызгами. А коль штаны все равно стали мокрыми, Михайлик и сам поплыл на глубокое место.

А пионервожатая уже вышла на берег и строго кричит:

— Выходите, выходите, дети, иначе опоздаем на обед!

Все торопились к берегу. Увидев Михайлика, она снова рассердилась:

— Лесняк! Ты в штанах купался? Беды с тобой не оберешься! Ну зачем они присылают таких недотеп!..

Михайлику стало холодно стоять в мокрых портках, а какая-то низенькая и пухленькая девочка, показывая на него пальцем, смеялась, выкрикивая:

— Смотрите, смотрите, он уже позеленел! И зубами щелкает.

— Да на нем уже гусиная кожа! — добавил веснушчатый мальчишка и тоже залился смехом.

Михайлик до слез досадовал на то, что у него не было трусиков и туфель и что штаны у него с одной подтяжкой, а не с двумя, как у других.

В столовую его не впустили в мокрых штанах, пришлось на время попросить у одного мальчика, чтобы переодеться.

После обеда — мертвый час. Михайлик не привык спать днем. Долго переворачивался с боку на бок. Ему вдруг стало скучно и тоскливо. Страшно захотелось домой. Вспомнив о своих мокрых штанах, сушившихся рядом на спинке стула, он встал с койки, взял их и тихо вылез в окно. За боковой стеной дома стояла длинная лестница, на одной из ее ступенек Михайлик и развесил свои штаны — прямо на солнышке. Сел и сам на нижнюю ступеньку.

Кругом была тишина. Где-то неподалеку в ветвях жужжала муха. У пруда закуковала кукушка, и Михайлику вспомнилась родная Сухаревка, и вишневые цветущие сады, и вербы в балке, и густые травы.

И может быть, как раз тогда, в Милорадовке, он впервые смутно почувствовал, что на всю жизнь самым милым краем для него останется степная вишневая сторона. Там так много неба, солнца, цветов и голубых поющих ветров. С самого раннего детства вбирала его душа краски, запахи, звуки. Степь и вишневый сад вошли в нее навечно, вместе с судьбами людей. В этом поэтическом крае родились его первые детские мечты, пусть наивные, зато чистые, как утренние росы. Без этого всего Михайлик не мог бы жить.