А экипаж уже готовился к новому этапу учений — глубинному бомбометанию по обнаруженным подводным лодкам «противника». Корабль, рассекая форштевнем высокую волну, полным ходом шел на подводную лодку. За кормой, через определенные интервалы, гремели могучие взрывы, поднимая фонтаны, — бомбы шли под воду, обкладывая «чужую» подлодку.

Наконец раздалась команда: «По местам, параваны ставить!» Параваны пошли под воду. Корабль пронесся не больше мили по минному заграждению, как несколько подсеченных мин всплыли на поверхность… Учения закончились успешно.

Возвращались на базу. Вдали по курсу сперва неясно, а далее все четче и четче начал вырисовываться красавец Владивосток, амфитеатром сбегавший с сопок к голубому берегу. Лесняк радовался, как, бывало, при возвращении из Днепровска в родную Сухаревку.

Сойдя на берег, облегченно вздохнул и не смог сдержать счастливой улыбки. Пережил хотя и нелегкие, но незабываемые дни. Теперь он с полным правом мог именовать себя моряком.

Лесняк с нарастающим интересом следил за сообщениями о положении на фронте: его южное крыло продвигалось на запад, освобождая все новые города и области Украины. Он знал, что в рядах наступающих частей есть и его университетские друзья — Бессараб, Жежеря и Печерский.

Еще до наступления на Ростов генерал-майор Савельев был назначен командиром стрелкового корпуса, дивизию же он передал полковнику Дивакову. И хотя командиром полка уже был майор Кажан, служившие при Савельеве солдаты все еще с гордостью называли себя савельевцами.

После освобождения от фашистских войск городов Ростова и Новочеркасска корпус Савельева был возвращен на реку Миус, переформирован и переброшен на Северский Донец, где его включили в состав Юго-Западного фронта. В середине августа войска этого фронта форсировали Северский Донец и повели мощное наступление на Барвенково и Запорожье.

В ежедневных боях, в стремительном наступлении прошло жаркое лето и первый месяц осени. В начале октября, после освобождения Павлополя, командир дивизии Диваков вывел полк Кажана во второй эшелон. Полк стоял в большом селе Тавричанка, лежавшем на полдороге между Павлополем и Новосамарском. Штаб его ненадолго расположился в помещении школы, куда в полдень прибыл на совещание командный состав. Начштаба полка капитан Бессараб доложил обстановку на фронте и, в частности, в районе действий корпуса. Затем взял слово майор Кажан.

— За время войны, — начал он, — мы одолели много трудностей. Не вам, товарищи офицеры, мне напоминать о них. Не легче будет нам сегодня и завтра. Перед армиями фронта поставлено задание: не давая врагу передышки, форсировать Днепр и создать на правом берегу крепкие плацдармы. А Днепр, особенно на нашем отрезке, — это, как вы понимаете, не Северский Донец и не Самара… Это чрезвычайно серьезная водная преграда и очень выгодный для врага рубеж обороны. Большие сложности состоят в том, что форсировать эту широкую реку нашим войскам надо без малейшей паузы, после долгих изнурительных боев. Мы не знали отдыха в донских степях, прошли с боями более трехсот километров. Наши базы отстали, у нас мало горючего, боеприпасов, не подвезены еще и понтонные средства. А противник зубами держится за Левобережье. Заметно возросла активность его авиации.

Майор Кажан говорил и пристально всматривался в лица командиров. Пощипывая свою клинообразную бородку, делавшую его чем-то похожим на Николая Щорса, он с какой-то особой торжественностью сообщил, что ЦК партии и правительство придают форсированию Днепра важнейшее значение, что есть даже указание, чтобы тем воинам, которые первыми переправятся на правый берег, присваивать звание Героев Советского Союза.

— У нас мало времени, товарищи, — продолжал Кажан, — поэтому, когда вернетесь в свои подразделения, проведите соответствующую политработу. Сделайте все, чтобы каждый боец понял: форсировать Днепр с ходу — таково сейчас неотложное и главное веление Родины.

После совещания начштаба капитан Бессараб попросил комбатов, старших лейтенантов Жежерю и Печерского задержаться в штабе. Он ввел их в небольшую комнату, вероятно бывшую учительскую, где на столике с облупившейся полировкой был приготовлен ужин. Когда вслед за ними вошел Кажан, Бессараб пригласил всех к столу. Затем сказал:

— Не много осталось нас, защищавших Днепровск. Нам выпала горькая участь — оставить его. Нам же выпало счастье и освобождать родной наш город. Хотелось бы с вами, друзья, перемолвиться словом перед трудным делом.

Кажан из фляги налил каждому в жестяные кружки спирт, и каждый разбавлял его водой. Майор поднялся и окинул всех приветливым взглядом:

— Вот, дорогие мои побратимы, и возвращаемся мы к родным берегам Славутича, туда, где лежат в земле Матвей Добреля, Аркадий Фастовец и многие бывшие наши студенты. У каждого из нас — грудь в орденах, но хотелось бы, чтобы и в этой битве за Днепр головы наши не оказались в кустах. Знаю и верю, что будете драться за родной город как львы, но все же решение принимайте с холодной головой. Враг еще очень силен; правда, и мы уже не те, что были в сорок первом. У нас теперь хорошее, выверенное оружие, полку приданы два танковых батальона и артиллерийский дивизион. Не рискуйте напрасно, ведь дорога до Берлина далека. За благополучную встречу в родном Днепровске!

Они подняли кружки, выпили и не успели закусить свеженашинкованной капустой и печеным картофелем, как подал свой голос Жежеря, обратившийся к Печерскому, как к равному по званию и по должности:

— А что, граф, прав был Екклесиаст, сын Соломона, царя иерусалимского, утверждая, что все возвращается на круги своя?

— Выходит, что прав, — с хрустом пережевывая капусту и перебрасывая с ладони на ладонь горячую картофелину, согласился Печерский.

Жежеря, не удовлетворенный ответом Печерского, хмуря брови, спросил:

— И до каких пор ты, Юрко, будешь поддакивать, не вникая в суть дела? Ты с пеленок должен знать, что Екклесиаст не мог быть сыном царя Соломона, потому что жили они в разные столетия. К тому же царь Соломон не мог быть царем иерусалимским, потому что в шестом веке до нашей эры, когда появилась «Книга Екклесиаста», царей в Палестине не было. Они появились там лишь в конце второго — начале первого столетия до нашей эры. Главное же в том, что кое-что если и возвращается на круги своя, то не само по себе, а по нашему замыслу и нашими усилиями. А чтобы наши усилия увенчались успехом и мы вернулись в наши родные края, нам придется и попотеть, и кровь свою пролить, и смертей навидаться. А кровь людская — не водица.

Печерский очищал от кожуры картофелину и никак не реагировал на слова товарища. Бессараб же, откинувшись на спинку стула, внимательно выслушав длинную тираду Жежери, весело рассмеялся и восторженно сказал:

— Глядя на тебя, Андрей, можно прийти к выводу, что в мире не все изменяется. И доказательством этому являешься ты сам: пройдя сквозь огонь и воду, побывав в невероятных перипетиях, ты остался таким же придирой, каким был. Как крючок на леске — в каждого вцепляешься.

— Во-первых, не в каждого, — возразил Жежеря, — а во-вторых, ты, Микола, давно мог заметить, что шутки мои все беззлобные, не от злопыхательства идут, но от жизнелюбия.

— Да разве я… — попытался вклиниться в его речь Бессараб, но Жежеря продолжал:

— Правда твоя: довелось нам хлебнуть и горького, и соленого. И все же знаешь, чему я больше всего удивляюсь? На руднике побывал я в завале, и спина вся покалечена, разные болезни в мирное время цеплялись ко мне, а на фронте даже насморка ни разу не было. Никогда не чувствовал себя таким здоровым, как сейчас. Если уцелею, то после войны горы работы проверну и за себя, и за Матвея. — Жежеря помолчал, затем тихо добавил: — Сколько бы я ни жил, а его буду помнить постоянно…

— Добреля, — сказал Кажан, — так же как Радич, стихи писал. Мог стать хорошим поэтом. Вот и думаешь: какая страшная бессмыслица — война!