— Что-то новенькое написали? Может, дали бы нам?

— Написал, но такое, что и показывать боюсь, — смутился Михайло. — На фронте не был, а взялся писать о войне. Ни о чем другом сейчас и думать не могу.

— Бояться, говорят, — в литературу не ходить, — подбадривающе улыбнулся Коровин. — Ну, давайте, давайте рукопись.

Михайло нерешительно поднялся, достал из тумбочки с десяток исписанных четким почерком листков и протянул гостю. Тот вслух прочитал заголовок:

— «Цена земли»… — Пробежав несколько первых строк, проговорил: — Начало, кажется, хорошее. Обещать ничего не буду — пусть почитают наши киты… У нас служит несколько московских писателей, и вы получите квалифицированный отзыв. — Сложив рукопись вдвое, гость втиснул ее в полевую сумку.

В беседе с Коровиным выяснилось, что он родом из Бердянска. Там, в давно уже оккупированном фашистами городе, осталась его старенькая мать. Собеседники с грустью вспоминали родные края, нашли общий язык и расстались в хорошем расположении друг к другу.

Прошло больше недели после встречи Лесняка с Коровиным, и в один из дней, в полдень, когда Михайло был у Лашкова на КП роты, кто-то постучал в дверь. На пороге, с газетой в руках, появился ротный агитатор Устимович и, обратившись к Лесняку, взволнованно сказал:

— Вы здесь? А я по всему парку вас ищу. — Увидев Лашкова, встал навытяжку: — Простите, товарищ лейтенант, что забыл попросить у вас разрешения обратиться к лейтенанту Лесняку.

— Говорите уж, что стряслось? — нетерпеливо спросил Михайло.

— В газете вас… то есть вашу статью напечатали. — Он суетливо положил на стол сверток газет и, схватив одну из них, развернул: — Смотрите, вот внизу: Михайло Лесняк. Кое-кто из наших говорит, что, может, однофамилец. Но не могло же так сойтись: и Лесняк, и Михайло. А?

— Все правильно, Устимович: нашего лейтенанта напечатали, только не статью, а рассказ, — улыбаясь проговорил Лашков. — И не волнуйтесь так, я уже подумал, что какое-то чепе.

— Нет, но кто бы мог подумать, что нашего лейтенанта… чуть ли не в половину страницы, — пытался оправдываться Устимович, затем приставил ладонь к виску, смущенно спросил: — Разрешите идти?

— Идите, — добродушно рассмеялся Лашков и протянул руку Лесняку, стоявшему у стола и едва сдерживавшему свою радость. — Поздравляю, дружище, с первой публикацией у нас, на флоте. Сейчас почитаем, что вы тут сочинили.

— С вашего разрешения, я сперва посмотрю сам, — ответил Лесняк.

— Понимаю, понимаю, — сказал Лашков, подойдя к взводному. Он положил руку ему на плечо и с улыбкой заглянул в глаза: — Идите, Михаил Захарович.

В блиндаже Лесняк несколько раз перечитал свой рассказ, опубликованный в газете «Боевая вахта». Он обратил внимание на то, что по тексту прошлась чья-то опытная рука. Как будто и не много подправлено, но от правки рассказ явно выиграл, едва очерченные образы ожили.

«Ну, спасибо тебе, друг, за поддержку», — мысленно обратился он к Коровину.

…На исходе был третий месяц Лесняковой службы на флоте, но ему казалось, что он здесь очень давно. Каждое утро поступали тревожные вести с фронтов. На юге гитлеровские войска уже угрожали Майкопу и Краснодару, а за месяц, несмотря на ожесточенное сопротивление наших войск в большой излучине Дона, противник продвинулся на 60—80 километров. Фашисты не сумели молниеносно овладеть Сталинградом, у стен города завязывалась упорная борьба.

В зенитно-пулеметной роте дни были похожими один на другой — ежедневное изучение материальной части пулемета и винтовки, чистка и смазка оружия, тренировка обслуги, учебные тревоги. Изредка посещал роту комбат Мякишев, осматривал огневые позиции, присутствовал на занятиях, давал советы, делал замечания. Он прекрасно знал свое дело, указания его были четкими, конкретными. Высокий и худощавый, с болезненно-бледным лицом, с запавшими глазами, он был немногословен, больше наблюдал, чем говорил, громко сопел носом, почти непрерывно попыхивая трубкой, в которой потрескивал крепкий самосад. Иногда оставался на КП роты обедать и за обедом тоже больше молчал, нежели говорил. Он с неопределенной улыбкой прислушивался к разговору Лашкова, Звягина и Лесняка, изредка, только когда к нему обращались, высказывал свое суждение.

К Лашкову он относился с нескрываемым уважением, как к интеллигентному, деликатному, хорошо воспитанному человеку, имевшему немалый жизненный опыт. Со Звягиным, своим одногодком, держался как с равным, а на Михайла смотрел с некоторой снисходительностью, а то и покровительственно, как на самого молодого. И вскоре после того, как «Боевая вахта» поместила на своих страницах рассказ Лесняка, он, будучи на ротном КП, спросил Лашкова:

— Ну, Сергей Александрович, а как лейтенант Лесняк, наша юная смена, несет службу? Не мешают ли ему литературные дела? — И, бросив короткий взгляд на Михайла, добавил: — Ведь нам здесь не писатели, а боевые командиры нужны.

— Лейтенант Лесняк командир хороший, — твердо сказал Лашков.

Заметив, что Михайло смутился, комбат немного мягче проговорил:

— Если так, рад за него. Свой летописец в полку — это хорошо.

С тех пор и комбат стал уважительнее относиться к Лесняку.

Теперь Михайло все чаще стал наведываться в редакцию «Боевой вахты», познакомился со многими сотрудниками газеты.

В воскресный день, после завтрака Лесняк сидел в своем блиндаже, читая какую-то книгу. В дверь постучали, и на пороге появился Савченко. Он четко доложил:

— Товарищ лейтенант, к вам гость!

— Гость? Кто именно? — удивленно спросил Михайло.

— Потому как посторонним на территорию взвода вход воспрещен, он ждет вас в парке, — проговорил Савченко и многозначительно добавил: — После нашего разговора я треугольничек послал Гордею, земляку вашему. Вот он и нагрянул.

Михайло вскочил со стула, воскликнув:

— Сагайдак?! Веди же скорей к нему!

Они чуть ли не бегом покинули расположение взвода и начали спускаться с сопки. Лесняк издали увидел ходившего по аллее старшину второй статьи, человека среднего роста в бескозырке, сбитой набекрень. Он тоже увидел торопливо шедших к нему Лесняка и Клима и бросился к ним навстречу, разглаживая свои широкие рыжие брови и вовсю улыбаясь.

— Черт побери, глазам своим не верю! — на ходу кричал Лесняк.

— Хорош друг, прибыл на Тихий — и ни звука, — раскидывая для объятия руки, отвечал Гордей. — А я читаю газету, и вдруг подпись: Михайло Лесняк. У меня и в глазах потемнело. Ну, думаю, забегу в редакцию, разведаю… А тут и треугольник от Клима…

Они обнялись и на миг замерли, а расступившись, долго разглядывали друг друга.

— Ну, ты, Гордей, стал настоящим морским волком! — говорил Лесняк. — Возмужал, налился силой… Крутоплеч, насквозь продут штормовыми ветрами…

— Но таким же рыжим остался, каким был, — острил Сагайдак. — Вот только веснушки исчезли, не то был бы во всем похож на Клима.

— Можешь гордиться: моя рыжина медью отливает, а твоя — червонным золотом, — с солидностью в голосе заметил Савченко. — И ни до одной нашивки я не дослужился.

Они весело смеялись, все еще продолжая рассматривать друг друга, затем сели на скамью.

— О том, как тебе служится, Савченко мне говорил, — сказал Лесняк. — А с кем из сухаревцев связь поддерживаешь?

— К сожалению, ни с кем, — грустно ответил Сагайдак. — В начале войны переписывался с Левком Ярковым. Он служил на Черном море. Последнее письмо от него получил, когда началась оборона Севастополя. Теперь не знаю, что и думать: то ли он адрес мой потерял, то ли голову свою чубатую сложил.

После паузы Сагайдак спросил:

— А помнишь, как Пастушенко нас на сливах поймал?

— А ты не забыл, как мы ходили на Малый пруд топиться? — в свою очередь спросил Лесняк.

— Как часто нам казалось тогда, что мы самые несчастные во всем мире, — задумчиво произнес Гордей. — А теперь об этом вспоминаешь как о рае божьем. Все в памяти живет: и доброта родителей, и росные солнечные рассветы, и гулкое кукование кукушки, и Малый пруд. — Сагайдак обратился к Савченко: — Наш Малый пруд — это, можно теперь сказать, лужа посреди села, болото, заросшее густым камышом. Но оно осталось в душе как живописный уголок, с которым, как с жизнью, трудно распрощаться. — И вдруг спохватился: — Мне в одном из писем сообщали из Сухаревки, что твой брат эвакуировался куда-то на восток…