Ночью Михайлу не спалось. Лежа на верхней жесткой полке, он думал о своих родных, о Сухаревке, об университетских друзьях. Заснул лишь в полночь.

Проснулся от сильного толчка, чуть было не сбросившего его с полки. Посмотрел в окно, за которым уже синело рассветное небо, и тут же услышал оглушительный взрыв. В соседнем купе кто-то крикнул:

— Нас бомбят! Смотрите, смотрите снова заходит!

Михайло успел заметить лишь крыло самолета с крестом, успел прикрыть глаза и всем телом прижаться к полке. От взрыва авиабомбы вздрогнул весь вагон, и тут же раздался новый выкрик:

— Ага! Мимо! В лес упала…

— А силища-то какая! Огромную сосну с корнем вывернуло и в воздух подняло, ей-богу!

И вдруг что-то забарабанило по крыше вагона и глухо застрочило.

— Берегись, братцы! — услышал Лесняк все тот же голос. — Свинцом поливает!

Звякнуло и посыпалось в каком-то купе стекло.

— Что ж он, шкура бандитская, вытворяет! — простонал немолодой голос.

И настала тишина. Снова послышался стук колес на стыках рельсов и еще свист холодного ветра, врывавшегося в разбитое окно.

— Вроде исчезли фашисты, — констатировал чей-то голос в соседнем купе.

— Видимо, наши самолеты прогнали, — высказал свое предположение другой.

И тут все повскакивали со своих мест, сбились в кучку, в нервном возбуждении обсуждая только что происшедшее.

— Считайте, что нам посчастливилось, — радостно говорил Юрий-горняк. — Могло случиться, что я и не довез бы вас к месту назначения. А я ведь за вас, хлопцы, головой отвечаю!

«Вот и я побывал под вражеским огнем, — невесело подумал Михайло. — И как досадно: он бросает на тебя бомбы, стреляет по тебе, а ты, совсем беззащитный, лежи и жди, чем все кончится. Вон в какую глубину вклинились фашисты! Как же случилось, что их сюда пропустили?..»

В голове туманилось от этих гнетущих раздумий. Сердце горестно и больно ныло. Что толку скрывать от самого себя: в те минуты он испытывал такой страх, которого до сих пор не знал. В какое-то мгновенье обмер от мысли, что не сейчас, так в другой раз на фронте, в огненной крутоверти боя, оборвется его жизнь. Освоившись с пережитым, почувствовал, что все его тело покрылось холодным и липким потом…

В полдень прибыли в Ленинград.

Михайлу даже не верилось, что он — в Ленинграде, в том городе, о котором в книгах читал, где давно мечтал побывать. На улицах много военных, особенно моряков. Одни колонны, глухо чеканя шаг, проходили в суровом молчании, другие маршировали под музыку духовых оркестров или с боевыми песнями. Лесняк и его товарищи смотрели на эти колонны с завистью.

К вечеру, от усталости едва держась на ногах (чтобы хоть немного ознакомиться с Ленинградом, решили добираться пешком к месту своего назначения), прибыли в учебный отряд подводного плавания. Помещался он в зданиях бывшего кадетского корпуса на Васильевском острове, на самом берегу Невы, где четыре больших здания образовывали просторный прямоугольник двора.

Пакеты с документами у днепровцев принял пожилой капитан-лейтенант и приказал матросу (который, как потом выяснилось, был мичманом) разместить прибывших по кубрикам. Мичман повел их в другое здание, на третий этаж, в просторную комнату, уставленную несколькими рядами коек, — это и был кубрик. Мичман указал каждому его койку и распорядился:

— Умойтесь — и вниз, на первый этаж. Там — камбуз, то есть кухня. Накормим чем бог послал. — И предостерег: — Только поживее, поживее шевелитесь — и запомните, салаги: увальням на флоте не место.

Хлопцы удивленно переглянулись: никто из них не знал, что означает слово «салаги».

После ужина улеглись в чистые постели. Опуская голову на подушку, Михайло подумал: «Глаза сами слипаются. Ох и засну же сейчас!»

Но только им овладел сон, как тишину внезапно нарушил резкий вой сирены.

— Подъем! — подал команду дежурный по кубрику. — Воздушная тревога! Пулей вниз, в бомбоубежище!

В учебный отряд подводного плавания, на проспект Пролетарской Победы, стекались со всех концов выпускники вузов, и вскоре их собралось около двух тысяч. Новобранцев подстригли «под нулевку» и переодели в робы — брезентовые форменки и брюки, обули в рабочие ботинки и выдали бескозырки.

Изредка здесь формировались подразделения морских пехотинцев, которые вливались в полки морской пехоты. Но в эти подразделения отбирали только опытных матросов. Младшие подплавовцы начали роптать, что не могут терпеть дальнейшего безделья. И им нашли работу…

Однажды все тот же плотный низкорослый мичман Ландыр вызвал из шеренги Михайла и приказал:

— Рядовой Лесняк! Взять в гальюне ведро с водой, тряпку и швабру.

Когда Михайло принес все это во двор, возле Ландыра уже стоял тоненький, худенький краснофлотец-бурят. Мичман указал рукой на административное здание:

— Марш туда! Надраить трапы до блеска! Сам проверю.

Лесняк с бурятом направились к зданию, по ступенькам поднялись на первую площадку. Там Михайло растерянно спросил товарища:

— Что приказано делать?

— Драить трап.

— А что это означает в переводе на обычный язык?

Бурят пожал плечами.

Сверху по ступенькам застучали каблучками две девушки. Они с интересом смотрели на двух матросов, вооруженных ведром, тряпкой и шваброй. Одна из них, светловолосая и круглолицая, с большими черными глазами, сочувственно спросила:

— Вы новенькие?

— А как вы догадались? — поинтересовался бурят.

Девушка улыбнулась:

— Вид у вас такой, будто что-то потеряли.

— Потерять не потеряли, но найти действительно не можем, — сказал Лесняк. — Приказано драить трап. А он куда-то запропастился…

Теперь обе девушки рассмеялись. Светловолосая, оборвав смех, сказала:

— Драить — значит мыть, а трап… Вот он — мы по нему сходим.

И, засмеявшись еще громче, они побежали вниз.

Покраснев до ушей, Михайло чертыхнулся:

— Вот и выставили себя дурнями. Хотя бы эти простые вещи разъяснили. Откуда я должен знать, что здесь обычную комнату в доме называют кубриком, а лестницу — трапом? Что ж, давай драить, пока нам уши не надраили.

Только принялись мыть ступеньки — появился мичман, раздраженно крикнул:

— Эй, салаги! Так дело не пойдет. Сачковать я вам не позволю. Ну-ка, возвращайтесь живее! Вы где находитесь? На бахче кавуны сторожите или несете флотскую службу?!

— Между прочим, товарищ мичман, мы не салаги, а краснофлотцы, — вспыхнул задетый за живое Михайло. — И ехали сюда не ступеньки мыть. Наши ровесники на фронте кровь проливают, жизнь свою отдают…

— Не затем мы столько времени учились, — добавил бурят. — Зачем обижаешь, мичман?

Ландыр сдвинул брови, презрительным взглядом смерил одного, потом другого и спокойно, но властно сказал:

— Что за разговоры? Откуда появились такие ученые? Военный устав на флоте для всех один. Чтоб не были очень умными, объявляю по два наряда вне очереди каждому. После отбоя — драить гальюн. Ясно? Повторите!

Михайло и бурят повторили приказ.

Вечером в кубрике Лесняк подошел к краснофлотцу Ефимову. Тот сидел на койке и, вытащив из сумки противогаз, рассматривал его, словно впервые видел. Высокого роста и такой же полный, как мичман, он, подняв на Лесняка глаза, озабоченно спросил:

— Присматриваюсь, налезет ли на мой котелок. — И спросил: — Как настроение, земляк?

— Плохое, — вздохнул Михайло и рассказал о стычке с мичманом, о двух нарядах вне очереди.

Ефимов улыбнулся и посоветовал:

— Перестраивайся, друг. Казацкая или там студенческая вольница кончилась. Запомни: приказ командира не обсуждают, а выполняют. Учись повторять «Есть!» и «Так точно!». За «салагу» не обижайся. На флоте издавна салагами называют матросов-новичков. Сачок — это уже хуже. Сачками окрестили лодырей и ловкачей, вообще тех, кто уклоняется от службы, от тяжелой работы. Я еще до института отслужил флотскую на Черном. В то время, бывало, некоторые командиры пытались при случае списать сачка на берег или на другой корабль.