— Рядом с домной я вдруг почувствовал себя удивительно ничтожным, — говорил Радич. — Не мог отвести глаз от доменщиков и сталеваров — этих богатырей в шлемах. Вот они — современные Ильи Муромцы и Василии Буслаевы…
Побывали литфаковцы и в прокатном цеху, и на трубном заводе. На трубном инженер-экскурсовод, переводя студентов из одного цеха в другой, миновал новый большой корпус. Лесняк поинтересовался, почему они в него не зашли.
— Там пока ничего интересного нет, — ответил инженер.
А Сваволя шепнул на ухо Михайлу:
— Ты что, сам не мог догадаться? Там же оборонную продукцию делают…
Вечером, уже в постели, Зиновий после долгого молчания сказал:
— Раньше, бывало, выйду на проспект и удивляюсь: сколько по нему снует празднично одетых людей! И всех их должен накормить крестьянин. Только сейчас воочию убедился, что городские свой хлеб не даром едят.
Хлопцы видели, как за городом, недалеко от их общежития, строится аэродром, а километрах в двух от него, в степи, высились огромные корпуса авиазавода. Еще не завершилось строительство, а завод уже приступил к выпуску своей продукции: на Первомайской демонстрации впереди заводской колонны рабочих авиазавода мягко катился новенький серебристый самолет…
«Неужели кто-либо осмелится напасть на такую страну? — размышлял Лесняк. И успокаивал себя: — Нет, не найдется в мире такого глупца!»
XI
Уже вторую неделю Михайло, приехавший в родное село на каникулы, работал в степи: грузил на подводы мешки с зерном. Бригадир первой бригады Федор Яцун назначил его сперва весовщиком на току, но Михайло отказался и был послан на машину грузчиком. Мешки с зерном — не игрушки. В первый же день он так наработался — едва ноги домой доволок. Ужинать не мог — не до еды было: как упал на постель, стоявшую за хатой под вишней, так и заснул. А тут будто сразу Олеся разбудила, смеется:
— Ну, ты, парень, научился в городе спать! Уже хотела за ухватом бежать. Вставай — вот-вот солнце взойдет.
А Михайло и рукой-то едва шевелит. В ужасе подумал: «Как же я пойду на работу? Сегодня и мешка от земли не оторву. Дядьки засмеют. Скажут: «Не хлебороб — гнилая интеллигенция».
Умылся, кое-как позавтракал и поплелся на ток. Долго боролся с усталостью. Правда, после нескольких ходок силы вернулись к нему. А к вечеру его снова сковала тяжелая усталость. Наконец на четвертый день втянулся в работу.
Крестьяне — люди по природе своей деликатные. Никто не смеялся, не подтрунивал над Михайлом, над его неуменьем, наоборот, каждый — и Денис Ляшок, и Тодось Некраш — незаметно, исподволь, как сыну родному, старались помочь: один покажет, как сподручней мешок вскинуть на спину, другой посоветует не горячиться, не торопиться сверх меры, не надрываться. Силы, мол, надо на весь день рассчитать, а летний день, как год, долгий…
Закончилась перевозка, а молотьбе конца-краю не видно. Степной работы оставалось еще много: созрели поздние культуры, началась пахота под озимые.
В один из дней к Михайлу подошел Панас Гудков, парторг колхоза. Худой и загорелый, он стал будто пониже ростом (так показалось подросшему за это время Лесняку).
— Спасибо, что помогаешь нам в работе, — сказал Гудков. — Вчера мы с Пастушенко вспоминали тебя, говорили, что, конечно, полезно тебе и мешки потаскать, но загвоздка, понимаешь, вот в чем: учителя в отпуске, почти все разъехались. Капустянский замещает директора — занят ремонтом школы. А надо вести культурно-политическую работу. Даже некому стенгазету выпустить. Об этом мы вчера и толковали с Пастушенко, а он мне и говорит: «Ты о студентах забыл». Это он о тебе и Катерине. Я и вправду за ежедневными хлопотами забыл про вас. Нам же легче найти грузчика, нежели редактора стенгазеты и «Боевых листков». Ты в районке работал, поднаторел. А Катерина тебе хорошей помощницей будет. Много говорим о соцсоревновании, а про гласность забываем. Вот вы за это дело и возьмитесь. Договорились?
— Не знаю, что и сказать, — вслух размышлял Михайло. — Если уж так надо…
— Позарез! — Гудков тонким загорелым пальцем чиркнул себя но горлу и, просветленно улыбаясь, протянул Лесняку руку: — Я так и думал, что не откажешься. Утром жду тебя в конторе, приходи.
Около года Михайло не видел Катеринку. Слышал, что она тоже приехала на каникулы и что работает где-то на колхозном огороде. В клуб по вечерам не приходила. Может, не случайно идет слух о ней и Капустянском? Лесняк мысленно поставил их рядом и только плечами пожал: «Чепуха какая-то! Юная Катеринка, по сути девчонка, — и… Капустянский! Да ведь он старик по сравнению с нею! Неуклюжий, косолапый, с косматыми бровями и всегда влажными толстыми губами». Он на одиннадцать лет старше ее.
«Собственно, какое, мне дело, кто дружит с Капустянским?» — подумал Михайло и смутно ощутил, что лукавит сам с собою. Почему? Он не знал. Может быть, потому, что искал любви и завидовал всем влюбленным?
Утром, переступив порог кабинета Гудкова, встретился взглядом с Катеринкой. Она сидела у окна в легком голубом платье, тонкими смуглыми пальцами перебирала кончик своей черной косы. Как только скрипнула дверь, она подняла голову, и глаза ее вспыхнули радостью. Да, он заметил: Катерина обрадовалась его появлению, почему-то смутилась, покраснела и опустила голову.
Положив перед Михайлом чистые бланки «Боевых листков», Гудков сказал, что времени на долгие разговоры нет. Бухгалтерия, все бригадиры и учетчики предупреждены. Они должны давать Михайлу и Катерине все сведения о деятельности бригад, ферм, каждого тракториста и колхозника. Он, Гудков, целыми днями находится на разных участках хозяйства и свой кабинет отдает в полное распоряжение Лесняка и Ковальской. Вот здесь, на столе, чернила, там, в баночках, красная и синяя краски, в ящике стола — кисти.
— В добрый путь! — выходя из-за стола, приветливо улыбнулся Гудков. — Мне пора в поле.
В первые дни работали много: собирали материалы в бригадах и на фермах, анализировали их, писали заметки, вместе редактировали. Катя, как выяснилось, хорошо рисовала, у нее удачно получались карикатуры. А Михайло писал разборчивым, четким почерком. Они работали сосредоточенно, с волнением ожидали, как воспримут их работу в бригадах. К этим волнениям добавлялись странные чувства, они избегали смотреть друг другу в глаза, беспричинно смущались, краснели, будто и не росли с детства в одном селе.
Они сами разносили по токам и фермам «Боевые листки», вывешивали их на видных местах: у трактористов — на бочке с водой или на стене полевого вагончика, на токах — на специальных стендах с деревянными навесами, где обедали молотильщики, на фермах — в красных уголках. Возле них сразу же собирались люди, рассматривали прежде всего карикатуры, громко смеялись, бросали едкие реплики или одобрительные шутки. Те, кого карикатура высмеивала, недовольно поглядывали на Катеринку и Михайла, иногда горячо возражали. Чаще всего протестовали не против самого факта, высмеянного карикатурой, а против мелких неточностей в рисунке.
— Взгляни на меня, Мишко, разве ж у меня такой нос, как ты мне здесь приделал? — не на шутку обидится какой-либо колхозник. — А уши… Ну прямо свиные уши намалевал. Не дай бог, моя Софья увидит — три дня будет плеваться.
И все же — чудо! Напишешь о какой-нибудь доярке, опаздывающей на работу, или о трактористе, клюющем носом за рулем и пашущем с огрехами, да нарисуешь карикатуру — сразу за живое зацепишь. Нет, не случайно сказано, что смеха боится и тот, кто уже ничего не боится.
Карикатуры рисовала Катеринка, а доставалось за них Михайлу.
— Как хорошо было, Мишко, — говорили ему, — когда ты мешки таскал — это мужская работа. А ты бросил полезное дело и теперь добрым людям пакостишь.
Но вот в следующем выпуске «Боевого листка» тот же самый высмеянный человек видел карикатуру на кого-то другого: здесь уж он давал волю своей иронии и сарказму, допекал едкими шутками, а Михайлу пожимал руку, приговаривая:
