— Вот теперь попал в яблочко! Молодец, Мишко! Дави их, зубоскалов, каликатурами!

— Может, сказать им, что автор карикатур — ты? Неловко как-то выходит…

— Что ты? — удивилась девушка. — Я благодарна тебе, что все удары на себя принимаешь. Я и не знала бы, как отвечать на них. Еще и расплакалась бы.

Гудков и Пастушенко благодарили их, подбадривали похвалами. Однако этого уже, пожалуй, не требовалось. Ледок, сковывавший поначалу Катерину и Михайла, незаметно растаял. Они теперь непосредственно делились впечатлениями обо всем виденном и пережитом за последний год. Михайло увлеченно, не жалея ярких красок, расписывал перед нею своих новых друзей — Бессараба, Радича, Корнюшенко, неразлучных Жежерю и Добрелю (лишь о Лане ни словом не обмолвился). А Катя ему рассказывала о Бердянске, Азовском море и о своих подругах-рабфаковках. И ни разу не упомянула Капустянского, который помог ей поступить на рабфак…

Лесняк понял, почему он так неловко и замкнуто чувствовал себя с Катеринкой в первые дни. Ведь она уже была не той Катеринкой, которую он знал раньше. За год она заметно выросла, округлилась. Даже движения, жесты ее обрели женственность и плавность. Несколько лет Катеринка прожила в хате у Гудкова, жена которого была учительницей. Она для Кати была непререкаемым авторитетом; возможно, у нее переняла она и манеру держаться: с достоинством взрослой женщины. Иногда Катя смотрела на Михайла со спокойной вдумчивостью, порою он ловил на себе ее пытливый и вместе с тем укоряющий взгляд. Но не всегда она выдерживала роль взрослой женщины. Тогда она звонко и заливисто смеялась, ей хотелось шалить, как маленькой, порой она капризно говорила, что ей надоело выдумывать карикатуры и вообще надоела вся эта нудная суета, что ей хочется поскорее вернуться в город.

Лесняк догадывался, что в душе Катеринки сталкиваются какие-то противоборствующие чувства и мысли и попеременно берут верх, что и приводило к резкой смене в ее настроении. Он чувствовал, что между ними оставалась какая-то невидимая стена, которая мешала им восстановить прежнюю простоту во взаимоотношениях.

И здесь, в Сухаревке, Михайло ни на миг не забывал про Лану. Она часто снилась ему, порою он, глядя на Катеринку, видел Лану. А тут еще сухаревские женщины, не очень щедрые на похвалу, преодолевая зависть, иногда с восторгом говорили: «Посмотрите, какой красавицей стала Катеринка Ковальская! И не подумаешь, что выросла без отца-матери, в черной нужде».

Однажды Михайло и Катя пришли на ток. Девушка вывешивала под навесом свежий номер «Боевого листка», а он подошел к группе мужчин, стоявших посреди тока. Денис Ляшок многозначительно подмигнул ему и, кивнув головой в сторону Катерины, прищурив масленые глазки, сказал: «А Катеринка, Мишко! А? На весь район одна такая! Прозеваешь — грош тебе цена в базарный день!»

Михайло почувствовал, как мужчины приумолкли, а потом внезапно взорвались смехом. Лесняк, не ожидавший такой развязности, смутился, думая, как обратить все это в шутку, чтобы не унизить Катю. А поощренный смехом Ляшок добавил:

— Учти, Мишко: лучшего случая отомстить Олексе за Настеньку не придумаешь.

И снова раздался смешок. У Михайла буквально зачесалась рука — так хотелось дать оплеуху Ляшку, несмотря на то что тот старше его, но сдержался и, нахмурив брови, с деланным равнодушием произнес:

— Вы правы, дядько Денис, Катеринка — хорошая девушка. Но я бы вам посоветовал сперва посмотреть вон на ту газету, которую она вывешивает, а потом уже расхваливать ее.

— А что в этой газетке? — все еще улыбаясь своими маленькими глазками, спросил Ляшок.

— Карикатура. На вас, дядько Денис, — злорадно сообщил Михайло. — Как раз ваша Катерина и нарисовала, как вы позавчера, после обеда, решили поспать за током, на травке, как из-за вас простояла молотилка. А дядько Пружняк чуть было груженой бестаркой на вас не наехал. Хорошо, что кони вашего храпа испугались — рванулись в сторону, а не случись этого, уже и поминки по вас справляли бы.

Мужчины оживились:

— Ну-ка, Денис, пойдем посмотрим на твой портрет!

Возле «Боевого листка» они долго посмеивались над Ляшком, а тот, вглядевшись в карикатуру, невозмутимо сказал:

— Все так: и густую щирицу, и буркун, и полынь верно нарисовали. И лежал я лицом вверх, разбросав руки. Но где вранье — там вранье. Каждый знает, что я все лето босым хожу, а тут меня в ботинки обули. Это уже клевета на честного хлебороба. И второе: один ботинок каши просит и из него будто вылетают слова: «Вы работайте, а я посплю…» Где это видано, чтобы ботинок говорил? Чистейшее вранье.

Пружняк рассудительно пояснил:

— Я читал, Денис, что когда в каликатуре пять процентов правды, то ее уже не имеешь права враньем называть. Понял?

— Понял, — охотно согласился Ляшок. — Где же ты раньше был? — Он с веселой улыбкой подошел к Катерине, протянул ей руку: — Спасибо, дочка! Все как есть — правда.

— За что же спасибо, дядько? — удивилась девушка.

— За славу, — серьезно ответил Ляшок. — Какая ни есть, но слава. Не каждый удостоится, чтобы его в газете пропечатали. — И обратился к мужчинам: — Ну-ка, который здесь самый молодой, позови мою Секлету, пусть и она порадуется…

Хитрый Ляшок пытался все обратить в шутку, но по тому, как бегали его глазки и как часто поднимались и опускались его выгоревшие на солнце брови, Лесняк понял, что карикатура достигла цели.

В тот же день Михайло и Катя возвращались из степи — были в тракторной бригаде. Днем небо хмурилось, а к вечеру очистилось, и закатное солнце ласково пригревало. По одну сторону дороги еще пылали цветом высокие подсолнухи, а по другую — до самого горизонта зеленел густой клевер. Вдоль дороги пламенели степные цветы — дикий мак, желтая сурепка, золотисто-красный ленок… Михайло смотрел на них, и ему вспомнилась не такая уж и давняя весна.

— А помнишь, — сказал он девушке, — как я тебя дразнил: «Катя, Катя, Катерина — намалевана картина»? Ты обижалась, даже плакала.

— Помню, — глядя себе под ноги, улыбается Катя.

В Михайловом воображении возникает уже другое воспоминание. Цветут сады, теплынь. Он лежит в балке у Малого пруда на траве и читает книгу. Трава усеяна лепестками цветов, они кружатся и в воздухе, опадая с деревьев. Где-то поодаль разговаривают Олеся и Катеринка: они, цепляясь за вишневые сучья, лазят по деревьям, отдирают от коры клей. Михайло не заметил, как стихли их голоса, и, скосив глаза, вдруг увидел склонившуюся над собой Катеринку, пряди ее черных волос. Тогда он быстро привстал, схватил Катеринку в свои объятия и поцеловал, даже не поцеловал, а только коснулся ее уст…

В глазах у Катеринки мгновенно погасли веселые искорки, и она молча ушла из сада. Прибежала Олеся, озабоченно спросила, что случилось с Катеринкой, почему она ушла, не сказав ни слова.

Михайло пожал плечами:

— Муха ее укусила, видимо…

Катеринка несколько дней, а может, и недель не приходила к Олесе, а встречая Михайла на улице, обходила его.

Сколько же лет было тогда Катеринке? Одиннадцать или двенадцать? Он считал ее еще ребенком.

Вспомнив тот далекий случай, Михайло тайком взглянул на Катеринку и спросил:

— Катя, о чем ты сейчас думаешь?

Она удивленно посмотрела на него, окинула взглядом простор и с грустью сказала:

— Прощаюсь с нашей степью. — И вздохнула: — Скоро мы уедем отсюда.

От ее слов и тона, которым они были высказаны, у него на сердце тоже шевельнулось неясное грустное чувство. Ему вдруг стало жаль и себя, и Катеринку, и, может, поэтому он решился спросить ее:

— А помнишь, Катя, как однажды весной… как раз цвели сады. Я лежал в балке, в чьем-то саду, читал книгу. А ты… ты, подкравшись, склонилась надо мной? Я тогда схватил тебя и… поцеловал. Ты вырвалась из моих рук и ушла из сада. Помнишь?

Она приостановилась, пристально посмотрела ему в глаза, а потом облегченно рассмеялась:

— Не думала, что и ты до сих пор помнишь тот случай. — Покраснела, опустила глаза и тихо спросила: — Скажи, Мишко, почему ты тогда… так со мной обошелся?