— Охотно уступлю первенство в танце, если ты и трактор будешь знать не хуже меня.
В общем смехе не было слышно, что ему ответил Олекса. Он, спрыгнув со сцены, подошел к девушке, державшей его одежду, и лишь сейчас, подавшись слегка вперед, Михайло узнал в ней Настеньку. У него екнуло сердце. А она легким движением руки подоткнула прядь волос под голубой в крупных цветах платок, сдержанно улыбнулась, и на ее полных щеках заиграли ямочки. Отдав Олексе ватник и шапку, она обернулась и удивленно посмотрела прямо на Михайлика, затем едва приметно кивнула ему и отошла к стоявшим у стены девушкам.
«А что, если Настенька уже дружит с Олексой? Олекса теперь вон какой, не узнаешь!» — удрученно размышлял Михайло.
На сцене остался только гармонист, внизу танцевали пары.
Настроение у Михайла испортилось. Он насупился, увял.
Неожиданно рядом услышал голос:
— Ты не идешь домой, Мишко? Мне уже пора.
Перед ним стояла улыбающаяся Настенька. Они вышли из клуба и долго топтали заснеженные улицы притихшей Сухаревки.
И в тот вечер, и в последующие дни Михайловых каникул им было о чем поговорить. Но наговориться и посмеяться вволю они не успели — пришел час расставанья. Какой же бессердечный человек придумал такие короткие каникулы!
IV
Пришла весна, зазеленели, закудрявились деревья. Воздух городка наполнился пьянящими ароматами, сладковатыми и волнующими.
Лунные вечера, соловьи — все напоминало Михайлу родное село, густые росистые травы, вишни в цвету и вербы в Сухаревской балке, девичьи песни по вечерам и Настеньку, звонкий ее смех, веселый взор и ее руки…
Казалось бы, должен был Михайло привыкнуть к городу, к студенческой жизни, но он почему-то тосковал по селу еще сильнее, чем зимой. Василь поехал на практику куда-то за Москву, а Михайло потерял хлебную карточку и, можно сказать, голодал. О том, что потерял, никому из своих товарищей не говорил, так как знал: они будут делиться с ним своим пайком, но ведь он сам виноват, сам должен и терпеть.
В конце месяца кончились последние талоны в столовую, и Михайло два дня ничего не ел. На второй день даже на занятия не пошел, сказался больным. Но лучше уж было пойти на занятия, чем оставаться одному в пустом общежитии и мучительно думать, где раздобыть денег.
Несколько дней назад он продал на рынке притоптанные галоши, а что можно еще продать? Больше ничего не было.
Тогда-то он и решил пойти к Лепехе. Василь как-то показывал ему домик, в котором жил Варнавий. Он был неподалеку от общежития, на тихой немощеной улице. Старый низенький домик, принадлежавший жилкооперативу, стоял в небольшом чистом и зеленом дворе. Перед домиком — цветник, а вдоль забора и в глубине двора — молодые клены, кусты сирени. Сирень уже расцвела, и если бы Михайло был не так голоден, если бы его глаза не застилал туман, то тихий, залитый солнцем дворик, напоминавший чем-то село, очень бы ему понравился. Но Михайлу было не до красот природы.
В тесном низеньком коридоре Мотря Лепешиха, склонившись над корытом, стирала белье. Парень поздоровался тихо, ему уже трудно было говорить. Женщина неторопливо подняла голову, какое-то мгновение тупо смотрела на нежданного гостя, и по ее лицу проплыла тень недовольства, досады. Она переборола себя и улыбнулась, выпрямилась, стерла с одной, затем с другой руки мыльную пену и медленно проговорила:
— Добрый день! Вот я тебе вынесу стульчик, посидишь на солнышке. Сейчас во дворе лучше, чем в квартире.
Выдернув из-за пояса подоткнутый подол юбки, она расправила его и пошла в комнату. Только теперь Михайло вспомнил, что Варнавий сейчас на работе. А Мотрю он, собственно, и не знал, она родом не из Сухаревки, а с хутора. Подав ему стул, Лепешиха сложила руки на большом животе и покачала головой:
— Что-то ты, Мишко, исхудал с лица. Наука, должно быть, заедает? Ну ничего, зато как выучишься — родителям помогать станешь. Деньги будешь лопатой грести. Мой и не такой ученый, а, слава богу, не ковыряется в земле. Не скажу, что зажиточные мы, но нехваток не знаем.
— Дворик хороший у вас, — выдавил из себя студент.
— Хороший, да не свой, — сокрушенно вздохнула Мотря. — Однако люди и в государственных квартирах до смерти доживают. Уже обвыклись, редко и вспоминаешь, что не твой дом. Хорошо бы и дворик, и домик на одну семью. А здесь же еще и соседи. Мой утешает: вспомни, мол, как те живут, что в больших домах, где общая кухня на две, а то и на три семьи. Вот там ералаш! Говорят, бывает, что одна соседка другой и в борщ плюет, и за косы таскают друг дружку. Иди же, Мишко, хоть посмотришь на нашу квартиру.
В первой небольшой комнате было полутемно — напротив бокового окна рос ветвистый молодой дубок. В кухне — обычная плита, красный, ручной работы буфет.
— Недавно купили, — указывая взглядом на буфет, с гордостью сказала Мотря. — Кто с головой, тот и сейчас живет не горюет. Отец не хотел меня выдавать за Варнавия. И согласился лишь перед тем, как их раскулачили. Все наше хозяйство распродали, а родителей выселили… А сейчас отец пишет: «Хорошо, что пошла за Варнавия, может, когда-нибудь и нас приютите». А какие они кулаки? Труженики…
В действительности же Мина Цокур, Мотрин отец, был чуть ли не самым крупным богатеем в районе. Он имел свою паровую мельницу и кирпичный заводик, арендовал землю, держал более десяти батраков. Цокур как-то приезжал в Сухаревку, в кооплавку, на зеленой тачанке, а лоснящимися вороными лошадьми управлял кучер. В школе как раз была переменка, и кто-то из учеников крикнул:
— Смотрите, какой-то пан приехал!
И ребята бегали смотреть на него. Цокур был высокий, с кустистыми бровями и строгими глазами, в черном пальто и хромовых сапогах. Стоял у тачанки, опираясь на суковатую палицу, детей, окруживших его, казалось, совсем не замечал.
— Наши и сами трудились, и людям давали возможность копейку заработать, — сквозь слезы жаловалась Мотря. — Варнавий бы сейчас сказал: «Не плещи языком». Да разве вытерпишь? На людях я и не вспоминаю о них, а ты же, Мишко, вроде бы как свой…
В кухне соблазнительно пахло поджаренным на сале луком…
— Дядька Варнавий на обед приходит домой? — поинтересовался Михайло.
— Приходит, а как же, — певуче проговорила Лепешиха и снизила голос: — А теперь загляни, Мишко, и в светлицу. Дочка наша заснула, так ты говори тихонько…
Комната с двумя окнами действительно была большой, светлой. У стены — широкая кровать с высокой горой подушек, рядом — маленькая кроватка, в которой спала девочка. Посреди комнаты стоял застеленный новой клеенкой стол, Мотря концом фартука смахнула с клеенки пылинки и подошла к блестевшему черной полировкой комоду. Выдвигала один за другим ящики и выкладывала на стол клетчатые платки, покрывала, одеяло из верблюжьей шерсти и отрезы на платья…
— Поедешь домой — скажешь там, что Лепехи и в городе не пропадут, — злорадно говорила Мотря. — Думают, плохо нам сделали, что Варнавия из кооперативной лавки выгнали? Да я им до гроба благодарна буду. В селе мне простора не было, а здесь я как рыба в воде. Думаешь, на Варнавиеву зарплату мы это все нажили? Эге, попробуй! Это все мои труды: здесь купишь, там продашь, и чуть ли не каждый божий день живая копейка. Где очередь за чем-нибудь или еще что — я с ребенком, мне — дорога, почет. А как же! Волка ноги кормят.
— А когда дядька Варнавий на обед приходит? — спросил Михайло.
Мотря посмотрела в окно:
— Об эту пору и приходит. Но сейчас он в Харькове. Четвертый день в отъезде, и не знаю, вернется ли к воскресенью. С начальником своим поехал. Служба… А ты с чем к нему?
— Да… хотел денег немного попросить взаймы.
— Денег? — испуганно вытаращила на него глаза Лепешиха. Плотно сжав губы, начала быстро складывать свои вещи в комод.
Михайло с нетерпением ждал, пока она все положит обратно и спросит: «И сколько же тебе?» Но, задвинув ящики, она сняла связочку ключей, висевших у нее на пояске фартука, выбрала маленький ключик и закрыла ящики на замок. Замочки закрывались с мелодичным звоном. Подвесив связку к поясу, женщина подбоченилась и с постным лицом обиженного человека спросила:
