Как-то зимой он зашел в клубную библиотеку. Настенька была одна. Михайло вдруг заволновался, опасаясь, что его может подвести голос — задрожит при обращении к девушке.

А Настенька, увидев его, нисколько не смутилась. Сделала вид, что радостно удивлена, и, как показалось Михайлу, не без иронии и лукавства, обращаясь к нему на «вы», сказала:

— О, к нам учитель Михайло Захарович пожаловал! Почти все учителя берут у нас книги, только вы до сих пор не заходили. Подобрать что-нибудь интересное? Я порекомендовала бы вам вот эту. — И неожиданно пояснила, словно пощечину дала: — Олекса читал — не нахвалится!

Кровь бросилась в лицо. Он почувствовал, как горят его щеки. Ответил сдержанно, с подчеркнутым достоинством:

— Олекса может читать что под руку подвернется, ему — лишь бы время убить. А мне надо по программе. Договорился летом сдавать экстерном за девятый, — и подал Настеньке список литературы.

Однако и новость, что он, Михайло, готовится сдавать экстерном за девятый класс, новость, которой он, собственно, и надеялся потрясти Настеньку, не произвела на нее никакого впечатления. Казалось, девушка просто пропустила ее мимо ушей и тут же принялась отмечать названия книг в Михайловом списке, приговаривая:

— Эта — есть, этой — нет, и этой, и этой тоже…

В дальнейшем Михайло старался заходить в библиотеку, когда там были посетители. Иногда посылал за книгами Олесю. Но сердце его никак не хотело расставаться с Настенькой. Всюду она виделась ему, слышался ее голос.

Сидит, бывало, дома за столом и вдруг бросит взгляд в окно, а по улице идет Настенька; или выйдет с учениками на школьный двор, а Настенька как раз площадь переходит — у Михайла так руки и опустятся. «Ах, Настенька, Настенька! Твоя черная измена будет вечной моей мукой!»

Но время, которое, как известно, вылечивает и тяжелейшие раны, вылечило и Михайлово сердце, и уже весной в нем снова запели жаворонки.

Все чаще и чаще стала попадаться ему на глаза Катеринка. Он вспомнил, как в прошлую осень, в один из хмурых дней, решил пойти на пруд, чтобы хоть немного развеяться. Долго сидел там на рыбацком шатком мостике, вдававшемся в воду, и думал о чем-то. День был ветреный, по обеим сторонам мостка шелестел пожелтевший камыш. Было безлюдно. И вдруг кто-то кашлянул на берегу. Михайло быстро оглянулся и увидел Катеринку. Она сидела на берегу в синем платьице и, опершись подбородком о колени, широко раскрытыми глазами с тревогой смотрела на него.

— Чего тебе? — строго спросил он.

— А ты что здесь делаешь? — в свою очередь поинтересовалась она. — Топиться пришел, а вода холодная?

— Уходи отсюда! — резко сказал Михайло.

Она промолчала, потом глубоко вздохнула и совсем по-взрослому проговорила:

— Красивая она, это все видят. Но не умирать же из-за нее. Красивые — очень капризны и любить по-настоящему не умеют…

— Что ты городишь, Катеринка? — удивился Михайло. — Откуда ты взялась, такая разумная?..

— Мы с Олесей пришли, — ответила Катеринка. — Олеся позвала меня и говорит: «Как бы наш ученый дурень какой-нибудь беды не натворил. Пойдем покараулим его!» Олеся там, в бурьяне…

Михайло еще больше рассердился:

— Уходите отсюда сию же минуту, иначе я вам обеим…

Катеринка вскочила на ноги и сквозь слезы со злостью крикнула:

— Ну и топись, если ты такой грубиян! Мне совсем не жалко.

И быстро пошла от мостка, оставив вконец обескураженного Михайла.

Вскоре Михайло забыл об этом случае и лишь теперь, весной, вспомнил о нем, потому что ему все чаще на глаза попадалась Катеринка. Идет мимо него, гордо подняв голову, на него — ноль внимания, еще и мотив какой-то напевает. И, лишь обойдя его, мгновенно оглянется и снова шествует дальше, да так горделиво и важно, что, глядя со стороны, трудно удержаться от смеха.

И еще один случай, вернее, не случай, а картинка осталась в памяти Михайла. Это было давно, Катеринка еще жила у Пастушенко. Однажды утром Михайло вышел из хаты и посмотрел на Пастушенков двор, над которым поднималось высокое роскошное шелковичное дерево — шелковица, как все его называли. Вот на это-то дерево и взобралась Катеринка в своем белом платьице, смеялась, что-то говорила Настеньке, сидевшей неподалеку на траве. Утро было тихое, солнечное, глаза Катеринки весело поблескивали, на черной головке ярко белел атласный бантик, и вся она, щедро залитая солнцем, сияла. И эта далекая картинка, оказывается, врезалась в память.

В те годы на селе быстро распространялась культура. Два раза в неделю в Сухаревку приезжала кинопередвижка. Каждый вечер у клуба говорил, пел и играл радиорепродуктор. На площади разрастался парк, над прудами поднимались, зеленея, ряды молодых верб. От станции к райцентру пролегла грейдерная дорога, обсаженная молодыми кленами и тополями.

Прихорашивалось село, получше старались одеваться и обуваться люди. Отец же Михайла предпочитал, как, впрочем, многие односельчане, ходить по селу босиком.

Михайло с недовольством говорил отцу:

— И что вы, тато, босиком ходите? Люди скажут: «Сын — учитель, а скупится, не покупает отцу ботинки». А ботинки стоят, пылятся под кроватью.

— Разве это по-хозяйски — летом обувь бить, она с неба не падает.

— Когда же и носить ботинки, как не летом?

— Пусть стоят, — отвечает отец строго. — Они есть не просят. А нам привычно по теплу босиком ходить.

Не только районное и сельское начальство, но и каждый финагент или заготовитель — при портфеле. В Сухаревке портфельщиков недолюбливают, многих из них считают искателями «легкого хлеба», пролазами…

Михайлу же портфель просто необходим: нести в руках сорок ученических тетрадей да еще учебники не совсем удобно. И он купил себе дешевенький, из «рыбьей» кожи, портфелик, а вместе с ним и голубой, в черную поперечную полоску, галстук.

Утром, собравшись в школу, вышел из хаты с портфелем и при галстуке. Отец как раз подгребал осыпавшуюся у стога солому. С вечера прошел дождь, поэтому сын, поглядев на солнце, выплывшее из-за тучи, сказал:

— Проясняется, к обеду, видимо, и просохнет.

— Погода сейчас нужна, — охотно отозвался отец, повернувшись лицом к сыну. Увидев портфель и галстук, нахмурился, недовольно спросил: — И ты за эту торбу ухватился? — Затем лицо его багровеет. — А на шею что нацепил?

— Галстук, тато, — заискивающе улыбнулся Михайло.

Отец укоризненно покачал головой:

— Не ожидал от тебя. И парень же не пустой…

— Все учителя, тато, с портфелями и при галстуках…

— И ты с ними равняешься? Они из чужих мест, и кто знает, из каких сословий вышли. А нас все знают… Мы — из бедняков… Зачем же нос задирать? Кто умными назовет? Ты вот что… Сейчас же брось эту чертовщину!

— Это вы, тато, слишком, — решительно возразил Михайло. — Выходит, если мы из бедных, то уж нам из грязи и рванья не вылазить?

Отец вспыхнул:

— Ну… ну, пусть оно неладно будет, коль ты и отца уже не слушаешь!

Он швырнул грабли на землю и зашел за стожок.

Сын снял галстук, отнес в хату, а с портфелем все же пошел в школу.

Но перед Первомаем приобрел костюм и в праздник надел его вместе с белой сорочкой, повязал галстук. На площади, перед началом митинга, несколько раз прошелся вдоль колонны семиклассников: хотелось, чтобы увидела его и Катеринка. Она как раз стояла в первой шеренге, на ней было белое шелковое платье, удачно сочетавшееся с ее смуглым личиком. Всего один раз стрельнула она на него своими цыганистыми глазами и тут же отвернулась.

Ольга Ефимовна, жена директора школы, немногословная и с виду строгая женщина, на этот раз подошла к Михайлу с приветливой улыбкой:

— О, вы со вкусом оделись! — И, указывая взглядом на Катеринку, продолжала: — Поглядите-ка на Катюшу. Не для вас ли невеста растет?

Михайло покраснел до ушей и не нашелся что ей ответить.

Каждый день приносил новости. В затерянную среди степей Сухаревку приходили добрые вести не только из Донбасса, но и с Урала, и с далекой Камчатки. Романтика пленила все юношество, нехожеными путями повела многих в далекие края. Изредка парни приезжали в отпуск: с Магнитки, с рыболовецкого Тихоокеанского флота, с большой стройки на Днепре у Запорожья — и увлеченно рассказывали о своей работе, об океанской стихии, о покорении Ненасытца, об овладении богатствами горы Магнитной. И сами рассказчики в глазах односельчан вырастали в подлинных героев.