— Не по душе мне химия, — оправдывался младший брат.

Учитель химии пожаловался Василю, что Михайло разбил колбу в лаборатории. Химик тогда так рассвирепел, что даже ногой притопнул и голос повысил: «Ты куда пришел? В конюшню или в лабораторию? Ходишь, как слон в посудной лавке. Этак ты мне все пробирки и колбы перебьешь!»

А ведь он разбил случайно.

— Химия, говоришь, не нравится? — допытывался Василь. — А физика и черчение? Что с тобой случилось, Мишко? Был же способным учеником. А сейчас только по истории, языку и литературе имеешь хорошие оценки. Но это же не основные предметы в нашем техникуме! Тамара Ильинична тебя хвалит. Но лучше бы тебя хвалили Лугачев и Медынский…

Михайло всегда с нетерпением ожидал лекций Тамары Ильиничны, старенькой седовласой преподавательницы языка и литературы. Она любила рассказывать, как в здании, в котором сейчас помещается техникум, были когда-то педкурсы и на них учился чубатый красивый юноша, который стал известным писателем.

— Он сидел во-он за той партой, у окна, — говорила преподавательница, и в ее глазах светилась нежная любовь к своему бывшему ученику. — Ванюша пришел сюда из села, как большинство из вас. Только он выбрал себе другой путь — нелегкий, благородный. Он пошел по своему призванию. А вы, друзья мои? Всех ли вас привело в этот техникум призвание? Если нет — то это настоящая беда. Тот, кто идет не по призванию, не увидит счастья, потому что не познает подлинного наслаждения своим трудом, а значит, и людям не принесет пользы.

Вспомнив эти слова Тамары Ильиничны, Михайло с раздумьем говорил брату:

— Я, наверное, не за свое дело взялся. Надо было в педтехникум идти.

— Да, над этим стоит задуматься! — подхватил его мысль Добров. — Если действительно пошел не тем путем, надо менять курс. Я немного поздно понял это. Но свой курс буду менять. Тебе, Мишко, наверное, Вася много говорил, какая увлекательная профессия химика? Он это умеет! Начнет говорить — заслушаешься. А почему? Потому что любит свое дело и весь уже сейчас отдается будущей профессии. Это сделает его счастливым. А тебе химия может испортить всю жизнь. Но ты не унывай, прислушайся к самому себе, к своему сердцу, угадай свое призвание. Обдумай все и решай самостоятельно.

Вскоре мечта Бориса сбылась: в середине декабря провожали его в военное авиационное училище. Перед отъездом он подарил Михайлу свои суконные брюки и легкое осеннее пальтецо. Счастливо улыбаясь, подал ему на прощание руку:

— Если что не так, пока не поздно — меняй курс, парень, и будь счастлив!

— Ты, Борис, не сбивай брата с пути, — мягко упрекнул его Василь. — Дело это не простое.

— А я и не сбиваю, не тороплю, — возразил Добров. — Тут все решит его собственная голова.

Михайлу не легко было расставаться с ним. Борис заметил это, немного смутился, но потом обнял паренька, поцеловал в щеку и сказал:

— Одно запомни, Мишко: у каждого должны быть свои крылья! Трудно жить бескрылому, да и неинтересно.

Наступили желанные каникулы. С радостным нетерпением Михайло ехал домой. На свою станцию прибыли на рассвете. За Киричковой посадкой Василь остановился, чтоб раскурить папиросу, а Михайло жадным взглядом окинул балку, в которой лежала Сухаревка, и крайне удивился: неужели это и есть его родное село? Оказывается, оно такое маленькое, а хаты — будто у самой земли. Вошли в село, но и тогда они не показались выше. Огромные сугробы снега погорбатили улицы. В своей хате, где все знакомо с детства, он почувствовал себя как-то необычно: никогда раньше не замечал, что потолок так низко нависает над головой, гнетет. Отец и мать тоже вроде уменьшились, только Олеся немного подросла и будто стала чуть тоньше, нежнее, а глаза увеличились, и в них светилось радостное удивление.

Были приятные новости. Рядом с железнодорожной станцией расположилась МТС. В сельском клубе каждый вечер как в улье: политотдельцы читали публичные лекции, организовали драмкружок, ставили спектакли и выпускали «живые газеты», устраивали диспуты, проводили конкурсы и соревнования певцов и танцоров, точно так, как это делалось в городе.

Любимцем сухаревцев стал помощник начальника политотдела МТС по комсомольской работе низенький, смуглый и расторопный Коля Лубенец. Он ходил в командирской форме, в длинной кавалерийской шинели. Как только Коля переступал порог клуба, взоры всех устремлялись на него и многие начинали улыбаться. А Лубенец еще с порога бросал собравшимся какую-либо шутку или поговорку, и зал покатывался от смеха. Коля знал множество новых песен, у него был приятный тенор. А танцевал он так огнисто и мастерски, что всех покорял.

В первый же вечер в клубе Михайло услышал, как мужчины между собою говорили о Лубенце:

— Откуда в нем, в неказистом, столько энергии берется? Как волчок! Кажется, если бы гармонист не устал, Коля до утра танцевал бы.

— Он вроде бы из цыган.

— Трудно угадать. Самого спросить надо.

— И родится же такой! Остался сиротой, с десяти лет пошел на завод и сам в люди выбился.

— Недаром Олекса Ковальский все время вокруг него вьется. Оба с малых лет сироты.

— А что, может, и Олекса будет человеком.

— Да уж точно будет… В хорошие руки попал: Гудков его вышколит. А мог бы к уркам пристать…

— Всю жизнь пусть Гудкова благодарит.

— Теперь и блатных всех к делу приставили, выведут в люди.

— Да-а, поторопились мы на свет народиться. Сейчас бы сбросить с плеч годков этак с двадцать.

— И что б ты сделал?

— Как что? Стал бы трактористом или шофером. Сидел бы в кабине да баранку крутил, а денежки бы шли…

— Олексе завидуешь?

— Да хоть бы и ему. Можно сказать, из ничего будет специалист.

Олекса учился при МТС на курсах трактористов. Гудков на Гуриевом дворе еще осенью построил дом о двух половинах. В одной разместился с женой (летом женился на учительнице Ульяне Петровне Вышиваной, преподавательнице немецкого языка), а другую отдал Олексе и Катернике.

Олекса подрос, возмужал, черные волосы завились в кольца. На нем — черный с фалдами ватник Гудкова и островерхая буденовка. Он уже комсомолец. И ни разу Михайло не слышал, чтобы кто-нибудь назвал его Гурием. Это был уже не тот Олекса.

И надо же было случиться такому, что Настенька вчера пошла в соседнее село к тетке и задержалась у нее. Михайло два раза посылал Олесю к Пастушенкам, и Олеся ходила к ним — то просила чернил взаймы (хотя свои были в чернильнице), то какую-нибудь интересную книгу, даже носила студенческий билет Михайлика — показать тетке Наталке. Уже давно и сумерки спустились, а Настенька не появлялась.

Так и не дождавшись ее, пошел Михайло в клуб: если вернется Настенька, то, может быть, заглянет туда.

Начались танцы. Открыл их Лубенец бешеным ритмом «яблочка». Олекса стоял у стены, пристально следил за танцором. Глаза его пылали ухарством. Вдруг он снял с головы буденовку, сбросил с себя стеганку и лихо воскликнул:

— Э-э, мать честная, где наше не пропадало! — И, обратившись к стоявшей рядом девушке, попросил: — Подержи-ка мою одежку.

И мигом очутился на сцене:

— Берегись, товарищ Лубенец, перетанцую!

И Олекса, к величайшему удивлению Михайла, начал складно выстукивать каблуками, пускался вприсядку, в такт танцу гулко хлопал ладонями по голенищам. И все же далеко ему до Лубенца! Тот будто резиновый: лишь слегка касается помоста, свободно раскинутые руки плавно покачиваются в такт музыке, и кажется, что он вот-вот поплывет в воздухе. Олекса же чуть ли не всю силу тратил на то, чтобы покрепче пристукнуть каблуками, руки его не очень-то складно вымахивали, и казалось, что они ему мешают. Едва переводя дыхание, он отступил в сторону:

— Хватит, сдаюсь, на этот раз ваша взяла! Но при всех говорю: помру, а к весне вас перетанцую!

Лубенец легко, будто и не он только что взвихренно кружился и выделывал сложные коленца, прошелся по краю сцены, весело улыбнулся Ковальскому: