После речей вся площадь поет «Интернационал». Красные стяги трепещут под голубым ветром. На лицах веселые улыбки, слышатся шутки, смех.

И после первой пантомимы Прокоп Анисимович тут же получает еще одно прозвище: «Царь».

Возвращаясь из школы, Михайлик остановился на гати Малого пруда и засмотрелся в воду: у самого водостока разгуливали большие, с широкими черными спинами карпы. Кто-то с силой толкнул его в бок и пронзительно крикнул над самым ухом:

— Агов!

Михайлик мгновенно обернулся и увидел Олексу.

— Чего орешь?

— А что?

— Да вон видишь, — показал Михайлик рукою на воду, — карпы.

Олекса взглянул и за голову схватился:

— Фу-ты ну-ты! Одного бы поймать — и царский ужин готов. — Он поднял комок земли и швырнул в воду. Карпы мигом метнулись врассыпную.

— Зачем ты? — с укором спросил Михайлик.

— Э, только дразнят. Голыми руками их не возьмешь. Если б подсечка была… Айда, Михайлик, со мной.

— Куда?

— Не кудакай — состаришься скоро. А пойдешь — не пожалеешь: выберешь себе книжку, какая только тебе приглянется.

Больше Михайлика уговаривать не понадобилось: за книгой он хоть на край света пойдет.

Пришли они в избу-читальню, помещавшуюся в просторной комнате каменного здания сельсовета. В сельсовете — обеденный перерыв, все, даже сторож, разошлись по домам. В комнате — два шкафа, стол и несколько длинных скамей. Олекса изогнутым гвоздиком пооткрывал замки, висевшие на шкафных дверцах, распахнул их и, щедрым жестом приглашая приятеля к книжным полкам, сказал:

— Выбирай, Мишко, чего твоя душа желает.

Михайлик взглянул на книги, и глаза его разбежались: он никогда еще не видел такого множества книг. Посмотрев на Олексу, сказал:

— Вот это да! — и тут же спросил: — Как думаешь, один человек сможет прочитать столько? И есть ли такие люди, что все это читали?

— Учителя, может, и больше поперечитывали, — нерешительно ответил тот.

— Они всё на свете знают! Вот бы прочесть такую уйму! А тебе хочется знать все, Олекса?

— Кому б не хотелось, — хмыкнул Олекса. — Но библиотекарша не разрешает самому выбирать. Дает сказки или запишет за тобой такую муру, что и не угрызешь.

— А что бы ты хотел?

— Ну, не знаю… То, что она взрослым выписывает. О настоящей жизни… Бери, Мишко, вот хотя бы эту, — он подал Михайлику новенькую книгу.

Тот взял ее осторожно, двумя руками, вслух прочитал: «Микола Джеря». И вскинул тревожный взгляд на Олексу:

— Мы — воруем?

— Почему воруем? Прочтешь и вернешь мне, а я на место положу. — Он взял с полки несколько газет, перелистал их, сунул себе за пазуху, притворил дверцы шкафов и щелкнул замками. — Идем, Мишко, пока нас тут не застукали.

Они вышли из помещения и неторопливо пошли через площадь.

— Зачем тебе газеты? — поинтересовался Михайлик.

— Для одного дела, — ответил Олекса. — Я их там еще со вчерашнего вечера заприметил. Прочтешь книжку — мне расскажешь. Вчера я смотрел на книги и думал: в них живые люди, а их — под замок.

Михайлика тронула эта мысль: и правда — в книгах живые люди.

— Фома говорил: «Пустить бы по ветру читальню — комбедовское гнездо…» Он такой, что и поджег бы, — продолжал Олекса.

— А для какого дела тебе газеты понадобились? — снова спросил Михайлик.

— Скажи тебе — ты же по всему селу расплещешь, — ответил Олекса. — Хотя ты вроде не из таких. Дело, Мишко, очень важное. Ты когда-нибудь слыхал о красном петухе?

— О красном петухе? — удивился Михайлик. — У дядьки Артема — красный петух.

— Какой же ты глупыш! — рассмеялся Олекса. — Не о таком петухе говорю. Пустить красного петуха — значит поджечь кого-нибудь. Ну, вот я… — Он остановился, взял Михайлика за сорочку на груди, привлек к себе: — Но смотри, сболтнешь кому-нибудь — поминай как звали.

— Вот ей-богу, Олекса, я — никому…

— Сегодня, когда стемнеет, поглядывай на Ванжулов двор. Увидишь большого красного петуха.

— Да ну? И ты, Олекса, не боишься?

— Я должен отомстить ему. Понял? Он так легко не отделается. Откладывать нельзя: Ванжула уже почуял недоброе и как бы не задал стрекача из Сухаревки. Начал распродажу волов, лошадей… Дня два тому назад ходил по своему саду и, как помешанный, с собой разговаривал. Я был возле пруда, лежал в бурьяне и все слышал. Подойдет Фома к яблоне или к сливе, долго стоит молча, покачивает головой, потом сплюнет в сердцах и начинает: «Растил я вас, любил я вас, а на кой черт? Столько сил своих вложил, дурень, надеялся, что вы не только мне, но и детям моим послужите. А теперь… Нет, не достанетесь вы голодранцам: возьму топор и повырубаю вас под корень, изничтожу, чтоб и следа вашего не осталось…» А уж если Фома свой сад хочет вырубать, значит, ему туго пришлось.

Ни у кого в Сухаревке такого большого сада, как у Ванжулы, нет. Как-то в воскресенье, накануне спаса, Фома, набив карманы яблоками, ходил по улице меж людьми, показывал ароматные плоды, разъяснял, какой сорт и вкус у каждого яблока.

Ему говорили:

— Вы бы, Фома, хоть одно на всех дали попробовать.

— Вырастите свои да кушайте в свое удовольствие. А если духу не хватает растить — покупайте. Не дорого и возьму: два ведра пшеницы — ведро яблок.

И что же, покупали и по такой цене, потому что спас без яблок — не спас, а их нигде, кроме как у Фомы, не купишь. Правда, привозил один хозяин яблоки и груши из далекой Голубовки и продавал по сходной цене, так Фома со своими сыновьями вытурил его из села: придрался, будто тот оскорбил его каким-то словом, и поломал на спине голубовского дядьки его же собственное кнутовище.

— Вчера был дождь, стога этого мироеда еще не просохли, — говорил Олекса Михайлику. — А газету в любой воткну и подожгу. От газеты быстрей займется.

В тот вечер Михайлик долго не ложился спать, пока наконец мать на него не нашумела. А когда лег, все поглядывал в окно: не вспыхнет ли за ним «красный петух». Давно стемнело, а пожара не было. Михайлик начал беспокоиться: не поймал ли Ванжула Олексу? Не дай бог, поймает — прибьет.

Как ни боролся со сном Михайлик, не одолел его. Засыпая, припомнил Олексины слова: «Там, в книжках, живые люди, а их — под замок».

И приснился Михайлику сон: будто Ванжула поджег читальню. Из охваченных пламенем шкафов книги человеческими голосами кричали, взывая о помощи. Михайлик отчетливо слышал голоса Тома Сойера и Бекки Тэчер, Робинзона и Пятницы, Робина Гуда — вожака добрых разбойников Шервуда — и пронзительный свист маленького Джона. В эти голоса вплетался неистовый крик Олексы и отвратительный смех Ванжулы. Гигантский красный петух взлетел на крышу, замахал красными крыльями и тревожно закудахтал.

— Мама! Мамочка! Ой, что он сделал, — со стоном бормотал во сне Михайлик, мечась на постели. — Там — живые люди… Живые люди!..

— Да проснись же, сынок! — склонилась над ним мать… — Проснись скорее!..

Михайлик раскрыл глаза и беспокойным взглядом уставился на мать.

— Что-то страшное приснилось, сыночек?

— Пожар, — утирая ладонью пот со лба, обессиленно промолвил Михайлик.

— Успокойся, сынок. Пожар погасили.

— Погасили? У Ванжулы?

— Если бы у Ванжулы. Так ведь где тонко, там и рвется. Олексина хата сгорела. Так жаль сироток, что и не высказать.

— Олексина? — испуганный Михайлик сел на постели, свесив босые ноги.

— Сгорела в момент, а на хате Явтушенчихи огонь удалось погасить…

Михайлик знал: у бабы Явтушенчихи квартировал Гудков.

— Кто же поджег, мама?

— Никто не знает. Кивают на Ванжулу. С вечера будто бы Олекса выследил, как Фома прятал в яме под скирдой пшеницу, чтобы в хлебосдачу не вывозить. Олекса сказал будто бы Гудкову, и Гудков с Пастушенко накрыли Ванжулу… И что б им тут же взять Фому под стражу. Не взяли, а теперь вот как все обернулось. Только на рассвете арестовали Фому, а с ним и двух его дружков, что когда-то в банде Чавуса были. Говорят, с ними Ванжула и Гурия Ковальского убил.