Михайло считал, что ему особенно посчастливилось: он вместе с Коровиным и еще двумя товарищами направлялся на Юго-Западный фронт, войска которого, как можно было судить по сводкам Совинформбюро, нацеливались на Донбасс, что особенно радовало Михайла. Другие корреспонденты — в Сталинград и Ростов-на-Дону.

Зима вошла в полную силу. Лежали глубокие снега, стояли сильные морозы. В Новосибирске Лесняк, выйдя на перрон, поначалу чуть было не задохнулся — таким густым и жгучим был воздух, мороз доходил до пятидесяти градусов. Разумеется, их одели по-фронтовому: каждому выдали по добротному полушубку и валенки. Но колючий холод проникал в малейшие щели. На многих станциях и полустанках их обгоняли эшелоны, загруженные войсками, танками, орудиями, автомашинами. И чем ближе к фронту, тем шли они чаще. Это говорило о том, что в войне наступил перелом.

В Челябинск эшелон прибыл перед рассветом и простоял там довольно долго. Взволнованный Лесняк все время прохаживался по перрону и, надеясь на чудо, присматривался к лицам людей. Однако среди них, конечно, Василя не было. Сделать же здесь хотя бы короткую остановку было невозможно. Он представил себе, как Василь проснулся, собирается на работу и даже не думает о том, что сейчас в Челябинске, на вокзале, — его младший брат.

«Как ты встретил Новый, 1943 год, дорогой Василь? — мысленно обращался к нему Михайло. — А может, ты всю новогоднюю ночь провел в цеху? Ведь фронт требует все больше и больше танков. Что ж, прими от меня самые искренние поздравления. Пусть сбудутся твои надежды на этот год».

Лесняк ехал на запад той же дорогой, по которой более полугода назад следовал на восток. В Оренбурге они услышали, что наши войска освободили станцию Калитвенскую на Северском Донце, а затем, разгромив вражескую группировку, прорвавшуюся в Миллерово, форсировали Северский Донец и завязали бой за город Каменск. Лесняк и Коровин очень обрадовались этой вести. Ведь там, за Северским Донцом, уже начинались украинские земли, совсем близко Ворошиловград. Вполне возможно, что они смогут быть свидетелями освобождения не только Донбасса, но и своих родных мест: от западных районов шахтерского края рукой подать и до Бердянска, откуда Коровин, и к Сухаревке.

Подумать только: Лесняк считал себя невезучим! Но ведь вот начались освободительные бои, и он примет в них участие, он освободит Оксану, а затем и своих родных. Михайлу уже виделось, как он с передовыми частями входит в родное село. Односельчане узнают его, бросаются к нему, обнимают. Кто-то кричит: «Пропустите к нему отца с матерью и Олесю! Это же их Мишко вернулся, он нас освободил!» Он обнимет мать, отца, Олесю. Они плачут и смеются от радости. Он не долго побудет в родной хате, начнет собираться в дорогу. Его спросят: «Куда же ты сейчас?» А он ответит: «Мне пора назад, на Тихий океан. Да, я же забыл вам сказать, что служу на Тихоокеанском флоте, а прибыл сюда, на фронт, ненадолго. Там, на Востоке, нам надо быть очень бдительными». И когда все умолкнут от удивления, отец вдруг воскликнет: «Так это ты с Тихого океана прибыл сюда?..»

Михайло фантазирует, подтрунивает сам над собой, а сердце бешено колотится, и кажется ему, что поезд едет слишком медленно. Он заметил, что и другие пассажиры были возбуждены. На столиках в купе появились припасенные бутылки с вином, завязывались оживленные беседы, из какого-то купе послышалась печально-задушевная песня:

Колеса гулко выстукивали на стыках рельсов. Поезд мчался по равнине, через заснеженные бескрайние степи, над которыми нежно голубело небо, и даже не верилось, что неподалеку отсюда гремят орудия, идут тяжелые кровопролитные бои.

А песни звучали одна за другой, шум в вагоне становился все громче. Михайло сидел у окна и пытался представить себя во фронтовой обстановке, в первом освобожденном городе или селе, в первом бою — и сердце его сжималось от осознания грозной таинственности того, что его ожидало. Он весь ушел в себя, лишь изредка и как-то смутно воспринимал доносившиеся до его слуха слова:

— А я скажу тебе: если и дальше так дело пойдет — к концу весны наши выйдут к Днепру…

— А наши братишки под Ленинградом… Волховский фронт уже поднялся…

— Дни блокады сочтены, это уж точно…

И снова слова заглушила нахлынувшая песня:

В Саратов поезд прибыл в полдень, и до ночи его продержали на запасном пути, поскольку надо было пропускать эшелоны с войсками и военной техникой. Лесняка так и подмывало на какой-нибудь машине подскочить на левый берег Волги, в город Энгельс, навестить свое училище, но он не решался, побаиваясь отстать от эшелона. К тому же в училище наверняка мало кто и помнил его: там уже учились более молодые ребята. Ему вспомнилось, как таким же зимним днем, год назад, они прогуливались на том берегу с Зиновием Радичем, вспоминали своих девушек — Оксану и Веру, родных и друзей. Может быть, с кем-нибудь из них он встретится в освобожденном Донбассе.

Поездом доехали до Камышина, дальше по левому берегу Волги на попутных грузовиках добрались почти до Сталинграда. Там пожали руки своим четырем товарищам, которые оставались здесь, и поехали дальше. Километров через восемьдесят снова разделились на две группы. Одна из них, возглавляемая Евгением Коровиным, в которой был и Лесняк, поехала на запад, на поиски штаба Юго-Западного фронта. И чем дальше они продвигались, тем суровее становились их лица, а сами — более сосредоточенными и молчаливыми. Перед их глазами громоздились одни за другими черные, страшные развалины городов и сел. Всюду виднелась занесенная снегом разбитая техника — вражеские танки, пушки, автомашины. Колонны буксующих машин пробивали себе дороги в степной снежной целине. Бросались в глаза наспех сколоченные деревянные обелиски с надписями: «Здесь похоронен гвардии…», «Вечная слава вам, герои…»

Над машиной, в которой ехали военкоры, иногда нависали немецкие истребители, обстреливали из пулеметов. Шофер, вырываясь из-под огня, бросал машину из стороны в сторону, выписывая на снегу зигзаги и петли.

И вновь густая тишина над степью. Кое-где вдоль дорог лежали застывшие на морозе трупы гитлеровских вояк.

…В штаб фронта прибыли к вечеру. В политуправлении фронта подтвердили, что тихоокеанцев и приморцев на их фронте довольно много и что воюют они действительно хорошо. Затем каждого из корреспондентов прикомандировали к редакциям газет — фронтовой или армейской.

Так началась их фронтовая жизнь.

Лесняк, прибывший в 3-ю гвардейскую армию генерала Лелюшенко, быстро перезнакомился с журналистами армейской газеты «Боевой товарищ» и с некоторыми из них выезжал на передовые позиции бригад и полков.

Армия стремительно наступала, делая большие переходы. Колонны окрашенных в белую краску «тридцатьчетверок», вздымая снежную пыль, рвались вперед. Тягачи волокли за собой тяжелые орудия, лошади, впряженные в подводы с боеприпасами, двигались медленно, проваливаясь в снег, выбиваясь из сил. Некоторые из них падали — приходилось поднимать. У каждого бойца — нелегкая ноша: пулеметы, разобранные минометы, противотанковые ружья, по полтора боекомплекта патронов, у одного — пять-шесть мин, у другого — моток телеграфного провода. Сухой, колючий морозный ветер обжигал лицо, бил в глаза, перехватывал дыхание. Продвижение затрудняли глубокие сугробы, снежные заносы. Над белыми дублеными полушубками клубился пар. Люди тяжело и хрипловато дышали.

Михайло шел в голове колонны батальона морской пехоты. Здесь его познакомили с тихоокеанцем Ильей Дорошенко — плечистым матросом с суровым, обветренным, немного грубоватым лицом, с вдумчивыми серыми глазами. Лесняка заинтересовала его биография. Выяснилось, что Дорошенко — донбассовец, родом из Дружковки, перед войной начал свою службу на Тихоокеанском флоте. В сорок первом принимал участие в переходе группы кораблей из Владивостока на Северный флот и почти год воевал в Заполярье. В последние месяцы сорок второго там было относительно спокойно. Фашистские войска, пытавшиеся захватить Мурманск, были отброшены, и его защитники прочно удерживали свои позиции. Когда на территории Архангельской области началось формирование батальона морской пехоты, в него, вместе со многими донбассовцами, был зачислен и Дорошенко. Так случилось, что батальон влился в состав стрелковой бригады в армии Лелюшенко. Моряков здесь переодели в армейскую форму, но они оставили при себе тельняшки, а также бескозырки, которые носили пока в своих вещмешках.