Ровно через два года после того, как в Петрограде был взят Зимний, в затерявшемся среди раздольных украинских степей селе Сухаревка, в семье Захара Лесняка, родился сын, которого назвали Михайликом. В его памяти многое не сохранилось, но один эпизод, послуживший, видимо, началом осознанной жизни, запечатлелся. Случилось это ясным весенним утром, когда во двор к Леснякам вбежал босоногий мальчишка Олекса Ковальский, повалил Михайлика на землю, отнял у него камышовую дудочку и убежал за ворота. Такая грубая несправедливость настолько ошеломила мальчика, что он даже не заплакал и какое-то время лежал, неподвижно глядя в небо, словно спрашивая у него, как это могло случиться? И вдруг он будто прозрел, дивясь яркой синеве небосвода, звонкому пению невидимых птиц и сладостному запаху любистка и укропа.

Над Михайликом склонился большой усатый человек и встревоженным, но ласковым голосом спросил:

— Что, Олекса обидел? — И, подняв малыша на руки, успокоил: — Ничего, пройдет. И по дудочке не плачь, мы лучшую сделаем.

С той минуты Михайлик и помнит своего доброго усатого отца. Маму он и прежде знал, но она виделась ему сквозь дымку, не совсем ясно, и только в этот день, после такой встряски, он почувствовал, как она добра и нежна.

В этот день мальчик сделал для себя еще несколько открытий: во-первых, он узнал, что у него есть старший брат Василек и совсем маленькая сестра Олеся, а во-вторых, он увидел за хатой деревья, которые называют вишнями. Они сплошь белые, словно облитые молоком, и под ними, на черной земле, как капли молока, белеют нежные лепестки. И вообще — их двор оказался огромным миром, в котором Михайлика ожидало еще множество разных чудес.

В обеденную пору тучи начали застилать небо. Где-то далеко замигали молнии. Они приближались, сверкая все ярче и ярче, и вскоре прямо над двором Лесняков загрохотало так, будто земля раскололась пополам. Хлынул дождь. Когда он прошел и солнце своим горячим светом снова залило все вокруг, над землей поплыл легкий прозрачный пар.

Михайлик тем временем вышел за ворота и принялся лепить из вязкой глины шарики, которые тут же нанизывал на кончик прутика и швырял их сперва вдоль улицы, а затем и в соседние дворы. Вскоре он заметил подходившую к нему старуху. Она была вся в черном, низенькая и сгорбленная. Остановившись возле Михайлика, старуха осуждающе покачала головой и прошамкала беззубым ртом:

— Ай-ай-ай! Такой маленький, а уже озорничает. — Приглядевшись к нему пристально, слегка усмехнулась и добавила приветливее: — А ты, Михайлик, будешь счастливым.

Озорник робко спросил:

— А вы почем знаете?

— Да уж знаю, раз говорю. Издавна подмечено: если мальчик на маму похож — под счастливой звездой родился, — пояснила старуха и пошла к соседнему двору. Она, как оказалось, была их соседка, и звали ее бабкой Лукией.

Долго думал Михайлик над ее словами. Проходили дни, а слова эти будто засели в голове. В конце концов он не вытерпел и, выбрав момент, когда бабка Лукия грелась на солнышке у своей хаты, подбежал к ней:

— Бабуся, расскажите мне, каким счастливым я буду, когда вырасту?

Старуха с удивлением посмотрела на него своими выцветшими глазами и, задумавшись на миг, проговорила:

— Расскажу, почему не рассказать? — И начала расписывать будущее Михайлика: — Вырастешь крепким и работящим, будешь правдивым и чужого добра не станешь загребать. Ни одна дорога не будет тебе заказана. Пойдешь по земле легко и весело. А случится на твоей дороге вода — по воде пройдешь. А попадется пропасть глубокая — по воздуху перелетишь…

— Как голубь? — радостно переспросил Михайлик.

— Может, как голубь, а может, и сизым орлом, — ответила бабка Лукия. — Увидишь на свете много красоты дивной. И полюбит тебя девушка пригожая и ясная, как утреннее солнце, и сердцем добрая, и верности — кремневой…

Бабка гладила Михайликовы волосы, ласково заглядывала ему в глаза и так расписывала будущую его судьбу, словно песню пела:

— И будешь ты, Михайлик, ходить с кожаным портфелем, в зеленом галифе с красным кантом и в новеньких галошах…

В Сухаревке в те времена тоже начали появляться «портфельщики». Сперва чужие — представители из районного центра или из губернии, а потом и свои, сельские комбедовцы. Были среди них уже и такие, что носили черные поблескивающие галоши.

— Ты, Михайлик, — закончила старуха свой рассказ, — еще доживешь до того дня, когда и в ахтанобиле ездить будешь, в комсомол, а может, и в коллектив запишешься. Слух идет, что счастье наше — в коллективе. Но мне этого счастья не увидеть, да и не пойму я — какое оно будет.

А Михайлик уже и «ахтанобиль» видел: он недавно проехал по улице, гремя и фыркая, оставив после себя в воздухе непривычный запах бензина.

Напророчила старуха всякой всячины Михайлику, да вскоре и умерла. На похороны мама его не взяла: была зима, а у Михайлика не было ни обуви, ни порток. Вообще в ту пору сельским мальчикам первые штаники шили перед тем, как в школу идти.

Отец и мать с маленькой Олесей на руках пошли на похороны, а Михайлика закрыли одного в хате: Василь, как сказала мать, где-то «гонял» по селу. В одиночестве мальчик долго плакал, жаль ему было бабку Лукию.

Время шло, и все ощутимее давала себя знать Михайликова фантазия, разбуженная пророчеством покойной старухи. Ляжет, бывало, в постель, укроется с головой отцовским тулупом, пропахшим горьковатым потом и степным ветром, и мечтает… Часто мечтал он и летом, затаясь в кустах бузины, росшей на меже с Пастушенковым двором, в котором… Да что там говорить… Однажды, делая вид, что внимательно рассматривает полевые цветы, Михайлик тайком поглядывал во двор к Пастушенкам. Там — ни души. Сердце у него трепетало: какое-то мгновение он еще колебался — лезть или не лезть, но тут же припал к земле и пополз сперва по своему участку кустистого картофеля к меже, перемахнул через нее и оказался на чужом огороде. Прямо перед его носом покачивалась ветка паслена. У Михайлика на огороде тоже растет паслен, но разве сравнишь его с Пастушенковым! Свой — мелкий, как жостер, а этот свисает крупными ягодами боярышника. Михайлик нарвал две полные пригоршни и — назад, к кустам собачьей розы и сурепки. Лежит лицом вверх, голова — на дикой мяте, ноги — в душистом окопнике и чебреце, в густом кружеве цветов. Лакомясь спелым пасленом, Михайлик закрывает глаза, прислушивается к щебетанью птиц в поднебесье и, припомнив слова бабки Лукии о том, что придет время и он сам будет птицей летать, погружается в сладостные мечты.

Они всегда начинаются у него с «вот если бы…» «Вот если бы», — успевает подумать Михайлик и чувствует, как весь он растет, растет и становится сильным и одновременно легким, как перышко. Степной ветер приподнял его над землей и, плавно покачивая, понес в синий простор. Михайлик взмахивает руками, как крыльями, и летит все выше, к самым звездам. Летает под ними, а они мерцают, и от этого мерцания рождаются тихие нежные звуки…

Парить высоко в кебе, под звездами, — несказанное наслаждение. Михайлик не боится высоты, но ему очень хочется, чтобы в селе все увидели, что он летает. И он спускается ниже и кружит над селом. Испугавшись внезапно мелькнувшей в голове мысли, что кто-нибудь из сельских охотников не разглядит как следует и примет его за настоящую птицу, да и бабахнет по нему из дробовика, он круто сворачивает и отлетает подальше от села, до самой Куниновой балки, туда, где зеленеют высокие травы, терпко пахнет конопля, где воздух настоян на медовом аромате гречихи, белопенно цветущей на узких полосах нив.