На уроке вдруг ему привидится в каком-то вихрастом ученике брат Вася, а девочке — Настенька. И подумается: «Недавно я с трепетом переступал порог первого класса школы, а вот теперь — учитель. Может быть, так и моему отцу кажется, что он вчера ходил в школу, а в действительности — уже позади война, и трудная жизнь в плену, и революция, и виски уже стали седыми… И дедушка когда-то был маленьким, и были у него свои мечты, но… нет уже и самого дедушки. Неужели и моя жизнь потечет так быстро, и стану я дедом, и горько буду усмехаться, вспоминая свои золотые сны? А первоклассники мои вырастут, разойдутся по свету. Изредка будут они приезжать в село, вспоминать при случае своего первого юного учителя. Как будут вспоминать? Что оставлю я по себе в их памяти?»

Снова и снова думалось ему, что тысячи, десятки тысяч его одногодков сейчас сидят в аудиториях техникумов, рабфаков, десятилеток, а он — отстал… И еще неудержимее его влекло, манило куда-то в далекие края, на новостройку, к настоящему делу. Но Гелех уговаривал не торопиться, внимательно присмотреться к жизни, прислушаться к себе, чтобы вернее найти свой, именно свой путь.

Под влиянием разговоров с Гелехом Михайло снова с наслаждением отдавался работе. Он любил играть с детьми на переменках, читать стихи или рассказывать что-нибудь, и они тянулись к нему. Щедрой лаской и доверием светились их глаза. Дети были такими непосредственными и порою беспомощными, что, кажется, лишь человек с каменной душой может не любить их, не идти каждую минуту к ним на помощь. Через детей Михайло все больше познавал и себя, и жизнь своих односельчан.

Чего только не услышишь от первоклассника!

Заиграются дети, а Михайлов взгляд, бывало, остановится на ветвистой, щедро облепленной цветом яблоне, и возникает вдруг не такое уж и далекое воспоминание, и учитель задумается. Подбежит девочка в цветистом платьице, робко прижмется к нему. Другие увидят и вмиг окружат его.

— А почему вы невеселый? — чистосердечно спросит девочка или мальчик.

— Невеселый? — улыбнется учитель. — Просто задумался.

— А нас к лету обобществят, и мы будем жить на ферме, — говорит девочка. — А от фермы до школы дале-е-ко…

— С чего это ты станешь жить на ферме? — удивляется мальчик. — Там коровы тебя забодают рогами.

— Не только я, — надувает губки девочка. — Всех детей обобществят. Бабуся наша сказала…

Дети вопросительно смотрят на учителя, и он должен объяснять, что это неправда, что есть злые люди, враги наши, которые всякую брехню выдумывают, и напрасно им верит бабушка.

— А наша бабуся говорит, что скоро Страшный суд будет, потому что церковь закрыли, — сообщил краснощекий карапуз. — А дядько Лизогуб в смоле кипеть будет, потому что он колокола церковные с колокольни снимал…

Стихийно возникает антирелигиозная беседа, которую приходится продолжить и на уроке.

Нередко по вечерам молодой учитель посещает родителей, рассказывает, как учатся и ведут себя первоклассники, советует, как помочь ребенку в учении. И там всего наслушается: и горем, и радостью поделятся с ним, и на бригадира или на соседей нажалуются. Чем он может утешить? Да от него вроде бы и не ждут какой-либо помощи, ему и за то благодарны, что он умеет внимательно выслушать. А на прощанье, провожая с уважением за ворота, наговорят столько похвал, что хоть мешок подставляй.

— Смотрю на тебя, Мишко, и завидую тебе, — сложив натруженные руки на груди и лаская учителя взглядом, говорит женщина. — Вот уж радость твоим родителям! Давно ли малым был, а вот уже учителем стал, уже каждый месяц — зарплата…

Другая о другом скажет:

— Ой, соколик! Неужели ты до сих пор обижаешься на меня?

— За что, тетка?

— Как за что? Когда ты у нас грядки потоптал, а я догнала тебя и — розгой… Разве я тогда думала, что ты мою младшенькую в школе учить будешь? Я так уже каюсь, так каюсь, и не приведи господи!

— Как же я могу обижаться? — со смущенной улыбкой говорит Михайло. — Наказали — и хорошо сделали, чтоб не шкодил. Только я что-то не помню такого.

— Ну, спасибо, что не носишь обиды.

В декабре на педсовете обсуждали Михайлову работу с детьми в школе и вне ее. За несколько дней до обсуждения на его уроках побывали директор школы, завуч и Гелех. Молодой учитель очень волновался. Не так страшился строгой критики, как малейшего намека, что не за свое дело взялся. На педсовете обстоятельно анализировали первые шаги педагогической деятельности Михайла. Приходилось ему и краснеть за свои промахи, но, сверх всякого ожидания, его работу единодушно одобрили. По окончании обсуждения Николай Александрович сказал: «Я уверен: наш молодой коллега не временно исполняет обязанности учителя. Он нашел свое призвание. Пожелаем же ему на этом нелегком поприще больших успехов!»

Михайло понимал, что похвала директора — это аванс, который еще придется отработать. Но все же добрые слова развеяли его сомнения, и он почувствовал прилив новых сил.

После заседания, когда Михайло, не скрывая радости, сияя, как школьник, получивший отличную оценку, выходил из учительской, Гелех взял его под руку и тихо спросил:

— Приятно, когда хвалят?

Молодой учитель почувствовал себя так, словно его неожиданно поймали на каком-то неблаговидном деле.

— Не хмурься, дружище, — продолжал Гелех. — И я рад за тебя! Николай Александрович и другие наши педагоги попусту не похвалят. Но из всего этого необходимо сделать такой вывод: надо учиться. И прежде всего — закончить десятилетку.

…Через неделю Михайло поехал с Гелехом в райцентр. В отделе наробраза и в средней школе договорились, что за зиму и весну Михайло подготовится по программе девятого класса и в июне сдаст экзамены, а с осени пойдет в десятый класс.

Нельзя сказать, что каждую свободную от школьной работы минуту он отдавал своей учебе. Хотелось побывать и на учительских вечерах, и в клубе. Но молодой учитель часто до поздней ночи просиживал и за учебниками.

Все было бы хорошо, если бы не ранящие душу огорчения, которые приносили Михайлу его односельчане — кто умышленно, а кто помимо своей воли. Никак не могли привыкнуть сухаревцы относиться к Михайлу как ко всем учителям, не могли и обращаться к нему по имени-отчеству.

Зайдет он в сельпо, а там, глядишь, ученики его: один перо или карандаш покупает, другой — конфеты. А тут со всех сторон:

— А, Мишко! Ну, как там учительствуешь?

— Вишь, важным стал, бесов лапотник, сразу и не узнаешь.

— Скажи по чести, сколько денег гребешь?

— Поставил бы нам хоть бутылку на всех, едят его мухи с комарами!

Хорошо, если обойдется «лапотником» или «комарами», а иной такое словцо ввернет — хоть падай.

Дети поглядывают то на мужчин, то на учителя. Собственно, может быть, они и не замечают этой вольности односельчан, но Михайло страдает.

Иной раз идет из школы через площадь, а там как раз парни в волейбол играют. Увидели его, окликают:

— Мишко, у нас одного не хватает!

— Я охотно бы, хлопцы, да времени нет.

— Ты смотри, уже загордился.

— Да хоть на полчаса! Давай становись!

— Не троньте его! У него делов как в Харькове!

Смеются не только волейболисты, но и школьники, которые тут же стоят в качестве зрителей, окружив тесным кольцом волейбольную площадку.

Приходится включаться в игру, иначе может дойти и не до таких реплик. А владеть мячом Михайло хорошо не умеет. На подаче угодил мячом в сетку, и тут же посыпали на его бесталанную голову новые укоры:

— Мазило! Кто ж так подает?

— У тебя что — руки кривые?

— Да он целится в огород Третьяковой Улиты.

— Га-га-га!

— Ребята, полегче, здесь мои ученики! — напоминает деликатно Михайло.

— А мы их сюда звали, твоих учеников? — слышится в ответ.

— Пусть и в волейбол учатся — это им пригодится!

Да, нелегко начинать учительствовать в своем селе, да еще когда тебе — только семнадцатый.

Всю осень и всю зиму незалеченной раной в Михайловой сердце была Настенька. Сперва он надеялся, что, став учителем, снова привлечет к себе ее внимание. Но она осталась равнодушной к его внезапному взлету.