Но удержался, не пошел. Пусть, дескать, дочитают, обсудят. А может, быть, они сейчас читают полученные от родных или знакомых письма, делятся друг с другом домашними новостями… И он, надев шинель, натянув на голову фуражку, вышел из блиндажа, спустился с сопки и медленно пошел по аллее парка.

День был пасмурным. Тихо посвистывая, шумели на деревьях ветви, с легким шелестом на берег набегали волны. Над широким поблескивающим заливом с протяжным и печальным криком носились чайки. Засунув руки в карманы шинели и слегка поеживаясь от холода, Лесняк переходил из аллеи в аллею, размышляя над тем, как сейчас, возможно, по всему флоту — и здесь, во Владивостоке, и в Находке, в бухте Ольга, на Русском острове — моряки читают его рассказ. И еще он думал о том, как хорошо делать что-то полезное для многих людей. Не обязательно стать литератором — можно и командиром, и журналистом быть, но обязательно надо знать и любить свое дело. Работать для людей. Взять, к примеру, бойцов его взвода. Вчерашние колхозники и рабочие, открытые и душевные, они так милы его сердцу, что ради них не пожалеешь даже своей жизни.

Пронизывающий ветер заставил Лесняка вернуться на сопку. Проходя мимо землянки, он услышал за ее дверью оживленный шум, вспышки громкого смеха. «Веселятся зенитчики, будто и войны нет», — подумал Михайло, входя в землянку. В лицо ему ударил густой, кисловато-теплый дух. Сперва Лесняк ничего не мог рассмотреть, но затем стали вырисовываться одна за другой фигуры. Двое, склонившись над столом, вероятно, писали письма, Максим Ольгин сидел у окошечка и чинил сапоги, несколько человек лежали на нарах, а двое попыхивали цигарками у печки-буржуйки. Помкомвзвода Осипов, видимо, отсутствовал, поэтому мешковатый сержант Сластин как-то нехотя поднялся и, еще не погасив улыбку на своем лице, собирался подать команду.

— Не надо, — предупредил его взводный. — Занимайтесь своими делами.

Сластин вернулся на свое место и приказал кому-то из бойцов подать табурет лейтенанту. Михайло сел неподалеку от печки, протянул к ней озябшие руки и проговорил:

— У вас теплынь, а в моем блиндаже холод собачий.

— Нас тут вон сколько гавриков, — отозвался откуда-то с нар сержант Горелик. — Надышали.

— Я еще на подходе к вашей землянке услышал, что вы здесь веселые разговоры ведете, — сказал взводный. — Видно, гармонист опять о своих похождениях вспоминал.

Савченко с лукавой улыбкой почесал в затылке и сокрушенно сказал:

— Нам, товарищ взводный, только одно остается — о женщинах поговорить. Разве уже и это запрещено?

— У вас, Савченко, как я заметил, одно на уме, — сказал Лесняк. — Идет война, а вы…

— Ох, товарищ лейтенант! — возразил сержант Сластин. — Оно-то так — война. От мыслей иногда голова кругом идет. И сердце разрывается. Но ведь и разрядка нужна, иначе с ума сойдешь. К тому же молодость… Она бушует…

— Живой думает о живом, — подхватил его слова Савченко. — Воюем мы ради чего? Ради жизни. И мысли наши все о жизни. Война войной, а жизнь идет по своим законам. Я так думаю: природу не одолеешь. Вот, скажем, была мировая война, затем — гражданская. Трудные годы. Но и в те времена женщины детей рожали. Да что говорить — на нас посмотрите: мы все здесь — образца семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого годов. А если бы отцы наши в ту пору не думали о невестах, о женах своих, то кто бы теперь фашистов бил?

— Да, жизнь неистребима, — ответил Лесняк. — Но человек живет не только инстинктами. Ему природа дала ум, волю, характер, благородные чувства. Их надо оберегать. Этому учат нас и лучшие произведения мировой литературы.

— Это книги, — разочарованно вставил слово Орленков.

— А вы подумайте: откуда эти чувства попадают в книги? Из жизни! — возразил Лесняк. — Правда, в жизни всякое бывает, но книги зовут к лучшему.

— Мы, товарищ лейтенант, — проговорил Савченко, — огрубели в землянках и кубриках, мы — матросня! Выклянчишь увольнительную и бежишь как на пожар, где уж тут разводить с девушкой антимонии!

Зенитчики одобрительно рассмеялись. Но Ольгин, оторвавшись от своей работы, сказал:

— Чего смеетесь? Я вот вчера от сынка своего письмо получил — он на Кавказском направлении воюет. Ему там не до болтовни, а вы тут зубы скалите. Лейтенант правду говорит…

Бойцы сразу притихли, а Лесняк почтительно спросил:

— И что же вам, Максим Антонович, сын пишет, если не секрет? Трудно там?

— Оно и по сводкам видно, что не мед. Сынок, правда, подбадривает меня, пишет, что вот-вот остановят фашистов и погонят вспять.

После реплики Ольгина в землянке потекла спокойная беседа о фронтовых делах, о вестях из дома. Лесняк понял, что своим присутствием сковывает бойцов, и, еще немного посидев, встал и пошел к двери.

Горелик с нар окликнул его:

— Товарищ лейтенант! Мы здесь не только побасенки разводим, мы коллективно ваш рассказ прочитали. Всем понравился.

— Спасибо на добром слове, — сдержанно ответил Лесняк и вышел из землянки.

Ранним утром четырнадцатилетний брат Зиновия — Виктор побежал на другой конец села, к Вичкарчукам — дальним родственникам Радичей. У Вичкарчуков был сын Павло, значительно младше Зиновия, но друживший с ним и тянувшийся к нему. Когда Виктор вошел к ним в хату и окликнул Павлика, сказав ему, чтобы шел к Радичам, тот спросил:

— А что там делать?

— Мама зовут, — ответил Виктор. — Позарез, говорят, нужен.

— Ну, если так — пойдем.

Через несколько минут тетка Ганна, мать Зиновия, со слезами на глазах, бледная, стоя в сенях, говорила Павлу:

— Проходи, проходи в хату… И не пугайся… — И шепотом таинственно добавила: — Мы на тебя надеемся, как на самих себя. Чтоб ни одна живая душа не знала… Зинь пришел…

Удивленно посмотрев на тетку Радичку, Павло ответил:

— Вы же меня знаете. Могила…

Открыв дверь в другую комнату, он увидел Зиня и даже отшатнулся. Зиновий сидел на деревянном топчане, свесив босые ноги. Он был в нижнем белье — мать берегла отчимово на крайний случай: может, Виктору перешьет, а может, и на продукты придется выменять. Зиновий был похож на подростка — тоненький, лицо землисто-черное, щеки впалые, как у мертвеца, только глаза лихорадочно поблескивали.

— Не узнаешь, Павлуша? — тихо, едва качнув головой, спросил Зинь. — Считай, что я с того света вырвался. Из плена бежал. Но разговоры потом. К тебе просьба. Не найдется ли у вас или у кого-нибудь из надежных людей хоть какая-нибудь рвань. Бельем, как видишь, я обеспечен, а дома больше нет ничего.

— Что-нибудь найдем, — пообещал Павло, не отрывая глаз от лица Радича.

— Спасибо, друг, — сказал Зиновий. — Но не только это. Есть дело поважнее…

Зиновий в свою очередь пристально посмотрел на Павла, как бы раздумывая, можно ли этому парню довериться целиком.

До поздней ночи Зинь со своей матерью обсуждали вопрос, как лечить раненую ногу. Ганна Константиновна вспомнила про деда Саенко из Голубовки, далекого родича своей соседки и верной подруги, тоже вдовы, Капитолины Кузьминичны Галайчук.

Иван Митрофанович Саенко в юности, после церковноприходской школы, учился еще в двухклассном училище в городке Красном и до призыва в царскую армию работал писарем в волостном управлении. На военной службе ему повезло. Попал в кавалерию, а там не хватало дипломированных ветфельдшеров. Ивана Митрофановича послали на краткосрочные курсы. Прошел он империалистическую и гражданскую и вернулся домой ветфельдшером с солидной практикой. На войне приходилось заменять и санитаров, и фельдшеров в госпиталях.

В первые годы Советской власти, когда некому было лечить людей, Саенко стал заведовать амбулаторией в Голубовке. Почти четверть века лечил он не только голубовцев, но и жителей окрестных сел. Этого высокого, слабого, сутуловатого человека — с рыжей чеховской бородкой и в пенсне — знали во всей округе и уважали.

Перед войной, когда в Голубовке открылась больница и появились молодые медики-специалисты с институтскими дипломами, Иван Митрофанович вышел на пенсию. Но и после этого старые люди все же шли к нему со своими болезнями, считая его незаурядным лекарем, верили в его чудодейственные советы.