Свернув с большака на наезженную колею, отец вскоре останавливает кобылу, соскакивает с передка на землю и передает вожжи ему, сыну:

— Ну-ка, подержи минутку. Вот это, Михайлик, уже наша пшеничка.

— Как же вы, тато, узнали свою нивку? — удивляется сын.

— Как узнал! Я ведь ее пахал, засевал и поливал своим потом, — улыбается отец в пышные усы. — Я ее и с завязанными глазами найду, кормилицу нашу. А сейчас — помолчи.

Улыбка исчезла с его лица, оно обрело торжественный вид. Отец, опустившись на колени, трижды перекрестился и, вознеся взоры к небу, зашептал:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Михайло знал наизусть эту молитву — у бабушки научился, и когда, еще до поступления в школу, ходил с нею в церковь, то, стоя там на коленях, не раз, вслед за нею, повторял слова молитвы.

Закончив молитву, отец вздохнул и добавил:

— Боже, пошли хорошую погоду, отведи от моей нивки и палящий зной, и ливень с бурей-вихрем, убереги от града и полегания. Ты же видишь — семейка у меня, да жена часто болеет, а дети малые — помощники слабенькие.

В последний раз осенив себя крестом, отец встал, сорвал колосок, размял его в своих крепких ладонях, затем, пересыпая зерно с ладони на ладонь, подул, перевеивая. Пробовал зерно ногтем и на зуб и, высыпав себе в рот, начал жевать.

— Твердеют зернышки: если так пойдет, то к субботе и косу в дело пустим. — И, весело подмигнув сыну, сказал: — Смотри, сын, и мотай на ус: береги, люби и досматривай земельку, как родную мать. Хлеб — единственное наше богатство. Уродит — и продналог выплатим, и тулупчик или там сапожки справим, рубашечку или тетрадь тебе, в школу ходить. Всё от нее, от земельки нашей.

При воспоминании об этом Михайла прямо-таки в пот бросает: ведь земельку эту наши войска давно оставили, отойдя далеко на восток. А родители небось тоже надеялись, что летом наши войска вернутся и в Сухаревку…

Лесняк чувствовал, что и его товарищи тоже не спят — ворочаются с боку на бок, вздыхают.

— Ребята, знаете, что мне вспомнилось? — отозвался Пулькин. — Когда мы прошлой осенью прибыли на Волгу, меня после Либавы, да и после Ленинграда, страшно удивило, что в городе Энгельсе по вечерам светились всюду огни и на танцплощадке под духовой оркестр танцевала молодежь. Будто и войны нет, как в другую страну попал. Фронт был так далеко, и все думали, что неудачи наши вот-вот кончатся. Потом и там ввели светомаскировку, а вскоре и «юнкерсы» появились над Саратовом.

— А в вашем Челябинске? — сказал Михайло. — Вышли мы на привокзальную площадь и что увидели? Город хотя и плохо, но освещен, в окнах горит свет. Более всего меня потрясло, что в ресторане гремела музыка и сквозь окна слышались песни.

— Зато Владивосток будто в прифронтовой черте — ни одним огоньком себя не выдает, — заметил Пулькин. — Вот и наше окно затянуто черным.

— А ты думал, что тебя на курорт посылают? — едко высказался Мещеряков. — Корейская и маньчжурская границы — рядом. Может, самураи молятся своей богине Аматерасу, чтоб она быстрее навеяла сон на Пулькина, а тогда с криком «банзай» они и ринутся в нашу сторону? Откуда ты знаешь, какая у императора Хирохито договоренность с Гитлером?

— Вот это да! — воскликнул Геннадий. — Костя не только японского императора, но и самурайскую богиню знает! Что значит историк! Может, в нем сидит новейший Плутарх?

— Врага надо знать, — с деланной назидательностью сказал Мещеряков. — А сейчас спите, полуношники.

В полку Дивакова тоже все были уверены, что весной или в начале лета наши армии перейдут в наступление. Эта вера возросла, когда войска Юго-Западного фронта освободили Харьков. Однако немецкое командование, стянув на юг значительные силы, бросило в бой многочисленные танковые группировки, авиацию. Под давлением этих сил наши войска были вынуждены отойти за Дон, оставить Ростов…

Полк Дивакова, от которого осталось менее двухсот человек, вторую неделю вел непрерывные оборонительные бои. Каждый раз бойцы отходили на новые позиции: противник если не на левом, то где-то на правом фланге прорывался вперед, и полк, чтобы не попасть в окружение, маневрировал.

— Так мы, пожалуй, упремся спинами в Кавказские горы, — проговорил Ковальский.

— Если до этого дойдет — в горах мы его и прикончим, — уверял Ляшок.

— Может, в тайгу сибирскую его пустить, там если не мы, то медведи загрызут? — язвительно ответил Ковальский, который весь прямо-таки шипел от злобы. — Удивляюсь вашим словам, дядько Денис!

Радич вмешался в их перепалку:

— Прекратить пустые разговоры! За нашими спинами — Майкоп, а там — нефть. Надо понимать, что это значит. Не в Кавказских горах, а здесь, на Кубани, свернем шею фашисту. Стеной станем, костьми ляжем, а свернем…

Полк занимал оборону в степи, между Тихорецкой и Белой Глиной. Перед боевыми позициями полка маячила высота Безымянная, которую захватили фашисты и успели закрепиться на ней. С этой высотки гитлеровцами просматривались наши огневые позиции и дороги в ближних тылах, поэтому было решено: во что бы то ни стало выбить врага с Безымянной. Эту нелегкую задачу поручили взводу Радича. С ним пошел и младший политрук Баграмов.

На подготовку к операции дали одну ночь. Планировался бомбовый удар авиации по высоте, а также десятиминутная артподготовка, после чего взвод идет в атаку. Но перед рассветом небо затянулось тучами, пошел дождь, и авиация в воздух не поднималась. Лейтенант Радич и младший политрук Баграмов (Кажан уже стал комиссаром батальона) под прикрытием четырех танков, артиллерии и минометов повели взвод в атаку. Фашисты открыли по наступающим бешеный огонь, но внезапность и стремительность атаки обеспечили ее успех: взвод в рукопашной схватке выбросил фашистов из укреплений и овладел высотой.

Сброшенные с позиций фашисты опомнились, перегруппировались и, получив подкрепление, пошли в контратаку. Противник бросал в бой новые силы — и танковые, и мотострелковые. Немецкие автоматчики волнами накатывались на высоту, и вскоре зеленая трава на ее склонах стала чернеть от трупов вражеских солдат.

Дождь то припускал, переходя в ливень, то моросил. Вода размывала брустверы, стекала по стенкам окопов, и вскоре под ногами бойцов зачавкала размокшая земля. Перемазанные грязью бойцы с трудом узнавали друг друга.

К вечеру бой утих. Выжимая воду из своей гимнастерки, Олекса обратился к Воловику:

— Сидишь здесь, как на раскаленной сковородке, а зубами от холода «яблочко» выстукиваешь.

— Тут, брат, не до «яблочка», — ответил сержант, — тут во все глаза смотри, не то снайпер, как в яблочко, пулю в башку влепит.

— Мы еще, слава богу, живы, — вздохнул Ковальский, обтирая рукавом дуло автомата. — А Ляшок не добежал до высотки — в плечо ранило, Лана говорит. Наша Лана — молодчага: ни тучи, ни грома не боится… А кто там у нее в землянке все время воды просит?

— А-а, это тот, что в живот ранен, — сказал Воловик. — Таким воды не дают, опасно.

Протискиваясь к ним по узкому ходу сообщения, Радич сказал Воловику:

— Не спускайте глаз с фашистов, сержант. Я в землянку загляну.

— Есть не спускать глаз, товарищ лейтенант, — не оборачиваясь ответил Воловик.

В тесной землянке было пятеро раненых. Двое из них глухо стонали, а один непрестанно просил пить. Это был пожилой солдат Корнилов. Недавний рабочий из Свердловска, он пришел во взвод с последним пополнением и в первом же бою был тяжело ранен. Он лежал посреди землянки и едва заметно покачивал головой. Лукаш сидела на корточках у входа, прислонясь спиной к стене, уставившись глазами в одну точку. Увидев Радича, встала. Лейтенант, окинув взглядом раненых, спросил:

— Чем тебе помочь, Лана?

— Чем же ты поможешь? — тихо переспросила она. — Как стемнеет, попытаюсь переправить Корнилова к нашим, на основные позиции, — здесь он долго не протянет, операция нужна. Срочная.

— Трудно добираться туда, — засомневался Радич. — Немцы подковой охватили нашу высотку. Светильников навешают…